БН не любит вспоминать об этом. А тогда не только не любил, но и просто боялся рассказывать. Вот что можно прочесть в письме Ковальчуку от 10 апреля (трогательное совпадение с датой письма из «Лениздата»):
«Писать о своих неприятностях мне крайне неприятно. Тем более что всё это и в самом деле кажется стороннему наблюдателю иррациональным. Трудно поверить, что студента выгоняют с третьего курса за то, что, будучи школьником 9-го класса, он слушал чужие „голоса“ и трепал лишнее среди своих приятелей, школьников же. Однако суть дела именно в этом. Всё прочее — хвосты, дисциплинарные нарушения, неучастие в общественной работе — было притянуто уже потом, когда прибыли соответствующие бумаги из соответствующих органов.
Спасибо за намерение помочь, но думаю, что сделать теперь уже ничего нельзя. Горком КПСС сначала обещал мне помощь, но потом отступился, университетское начальство настроено злобно и решительно, остаётся одно: армия или завод, а там — видно будет.
Имейте в виду, Миша, что я эту историю не афиширую, ибо боюсь распространения злобных слухов. Поэтому и Вы считайте полученную от меня информацию конфиденциальной. Официальная версия: „Исключён за неуспеваемость и пьянку в День географа“. И точка. Формулировка исключения: „За несдачу задолженностей в срок и за поведение, недостойное советского студента“.
Очень боюсь, что вся эта история отыграется на семинаре…»
И как в воду глядел. История с сыном имела-таки продолжение. Вызвал БНа на ковёр тогдашний персек ленинградского СП и, неловко глядя в сторону, пробормотал что-то про горком, который очень уж бочку катит и надо бы временно попритихнуть и отсидеться в уголку. Договорились, что оставшиеся в сезоне два заседания проведет Евгений Павлович Брандис, а к осени всё забудется, и можно будет вернуть статус кво. Так оно и вышло. А сын Андрюшка той же осенью загудел в стройбат.
Добавим тут же, что отбацав срочную службу, он вернулся, закончил-таки геофак и работал некоторое время во ВНИИМАШе (кажется, так этот институт назывался), а потом началась перестройка, свободы всякие, и Андрей, как и многие, пошёл в бизнес: пёк булочки на продажу, приторговывал петардами, и в конце концов занялся любимым делом — открыл точку по продаже музыкальных кассет, дисков, плееров, занялся звукозаписью. Музыку (современную, не классическую) любил он всегда, знал её вдоль и поперёк, слыл знатоком и ценителем. Личная жизнь Андрея Борисовича получилась бурной, но в итоге тоже счастливой. Нарожал пятерых внуков-внучек (от двух браков), старшему сегодня уже за двадцать, он (старший внук БНа) живёт в США, по профессии нефтяник и мечтает работать на Русском Севере.
Может, и правду говорят, всё что ни делается — к лучшему, но тогда, в 80-м, было по-настоящему тяжело. Неприятно аукнулись диссидентские увлечения БНа. Хотя у нас ещё при Сталине уверяли, что дети за отцов не отвечают. Кто-то спросит: зачем вспоминать об этом сегодня? Да затем, чтобы поменьше было идиотов, особенно молодых, среди которых сделалось модно ностальгировать по Советскому Союзу.
Осенью у БНа началась стенокардия, а 6 февраля 1981-го он уже лёг в больницу с инфарктом.
В марте поправился. Только курить перестал.
И, кажется, на этом чёрная полоса в их жизни всё-таки закончилась.
ОТЕЛЬ «У ПОГИБШЕГО СЦЕНАРИСТА»
«В конце концов, литература — это высоко символизированная действительность, совсем особая система ассоциаций, воздействие на совсем иные органы чувств, в то время как кино — это живопись, это музыка, это совершенно реальный, я бы даже сказал — беспощадно реальный мир, элементарной единицей которого является не слово, а звучащий образ…»
Важнейшим из искусств в Советском Союзе всегда являлось кино. И это знали все, даже те, кто не помнил, что фраза, растиражированная на стенах многих кинотеатров страны, принадлежит Ленину. Потому что это была правда. Долгие годы именно кинематограф служил Системе самым мощным инструментом пропаганды. Потом его сменило телевидение, но и тогда большинство населения любило смотреть по телевизору в первую очередь именно художественные фильмы. Кино было и оставалось любимым видом досуга — ввиду доступности (по распространённости и по деньгам), а также простоты, понятности и увлекательности. Культурный досуг советского человека не отличался разнообразием: кино да книги, театр — это уже для узкого круга. Кино главенствовало всегда и всюду. Поэтому неудивительно, что как только фантастика в литературе сформировалась в могучее и крайне популярное направление, сразу начались разговоры о фантастических фильмах. Режиссёры и сценаристы в начале 1960-х рвались в бой, через одного мечтали они создать грандиозный фильм о будущем, о космосе, о гениальных изобретениях, мечтали положить начало славной отечественной кинофантастике, разумеется, лучшей в мире, о другом у нас никогда и речи быть не могло. Но… не довелось. Не было ничего более убогого в нашей культуре, чем кинофантастика (если брать её в целом).
Стругацкие не могли не видеть этого. И в первом февральском номере «Советского экрана» за 1967 год выступили можно сказать с программной статьёй «Почему нет кинофантастики», в которой очень чётко определили все тенденции фантастического кино в СССР и сформировали все требования к нему. Жаль, что ни высокое начальство, ни сами кинодеятели — никто не прислушался тогда к этим советам. А ведь концовка у статьи была такая по-советски бодрая! Даже обидно вспоминать сегодня:
«Лично мы оптимисты. Логика развития фантастики, наблюдаемая в советской и мировой культуре, должна обязательно привести к развитию у нас кинофантастики. Это почти неизбежно. Перспективы, во всяком случае, обнадеживают. В Киеве собираются выпускать картину по „Туманности Андромеды“, на „Мосфильме“ сделали „Мы — марсиане“. Заинтересовалась как будто фантастикой студия „Ленфильм“…
Зритель имеет все основания надеяться: советский фантастический фильм будет и, может быть, даже скоро».
Ну, с предпоследней фразой понятно. Здесь они намекают на собственный проект с Германом, суеверно не произнося ничего конкретного. «Марсиан» даже и комментировать не хочется, а «Туманность Андромеды» Евгения Шерстобитова, в отличие от романа Ефремова, событием не стала. Плоский сюжет, картонные декорации и дутый пафос этого фильма разочаровали практически всех. Тогда многие недоумевали — почему? А сегодня с высоты нашего опыта понятно, что, во-первых, десять лет — это много: искренней веры в те идеалы не было теперь даже у самого Ивана Антоновича (он уже работал над «Часом быка»); а во-вторых, искусственные монологи и диалоги ефремовских героев ещё можно было худо-бедно воспринимать с бумаги, когда же их стали произносить вслух с экрана, фальшь почувствовали все, включая автора. Этот философский трактат явно не предназначался для кинематографа.
Зато безусловной удачей начала 60-х стал «Человек-амфибия»: добротный сценарий, отличные актёры, прекрасные подводные съёмки (редкость по тем временам) и вообще яркое зрелище. Сборы оказались невиданными. Рекорд фильма был побит через несколько лет только сверхпопулярными комедиями Леонида Гайдая «Кавказская пленница» и «Бриллиантовая рука». В общем, это не удивительно: 1962 год, поздняя оттепель, пик интереса к фантастике. «Человек-амфибия» вызвал в прессе целый шквал
