тогда я поехал сюда. И здесь была ты.

Он замолчал, глядя на нее, а когда заговорил, она словно с удивлением уловила непривычную мягкость в его интонации:

– И я благодарен судьбе, что свела нас с тобой, Птичка. И да хранят тебя светлые силы за твою доброту к старому псу, за твое участие. За то, что у меня осталась хоть ты.

Он вдруг совсем поник и не заметил, как Эмма подошла к нему и, когда он склонил свою седую голову, ласково приголубила. И от этого сочувствия непримиримый солдат совсем обмяк и несколько минут позволил себе стоять, склонив голову на это гостеприимное хрупкое плечо. Потом резко встрепенулся, отошел.

– Бог с тобой, девочка! Так ты превратишь меня в тряпку. И я того и гляди разрыдаюсь. Фу-ты, позор какой!

Эмма осталась стоять, глядя на языки огня.

– Я понимаю тебя, Меченый. Возможно, как никто. Ведь, как и ты, я была верна лишь одному человеку, как и тебя, меня изгнали. И я осталась одна.

Эврар как-то странно поглядел на нее.

– А хочешь, рыжая, я расскажу тебе о Роллоне Нормандском?

Она вздрогнула. Но взяла себя в руки.

– Нет! – Она сказала это твердо и непримиримо. – И никогда, Эврар, слышишь – никогда, не смей больше произносить при мне этого имени.

Какое-то время оба молчали. Он – удивленно и растерянно, она – решительно и зло. Потом Эмма улыбнулась.

– Когда-то один монах предрек мне, что однажды я найду себе пристанище. И это пристанище я нашла благодаря тебе, Меченый. Я обрела в Арденнах дом, я стала сильной. Пожалуй, нигде и никогда я не была столь независимой, как в этих лесах. Мне есть чем гордиться, Эврар, есть в чем черпать силы для жизни. И меня это устраивает. Я всем довольна. А прошлое… Оно уже забыто.

– А будущее? – спросил Меченый. – Ты сейчас говоришь, как старуха. А ведь ты молода и прекрасна. Когда-нибудь ты снова захочешь жизни, перемен, любви. Зачем же ты жаждешь одиночества?

Эмма вздохнула и стала снимать ткань с кросен.

– После того, что я претерпела с Видегундом, – ее передернуло, – у меня совсем пропала потребность в мужчинах. Да и ранее – насилие норманнов, возня с больным Атли, жестокая ревность Ролло, старческие объятия Ренье, издевательства Леонтия… Поверь, Меченый, мне есть от чего прийти к мысли, что спокойствие – очень ценная вещь.

Эврар поглядел на нее с легкой насмешкой. Глазами не старика, не друга, не «отца», а мужчины. О чем толкует эта рыженькая? Стройна, как молодое деревце, грудь так и выпирает под складками шерстяной туники, шея – как лилейный стебель, лицо – да, уж недаром этот придурок Видегунд все грезил ею как Мадонной. Да и одета чисто, как женщина, желающая нравиться, – пояс из чеканных блях на осиной талии, как у нерожавшей девушки, темно-красные волосы заплетены в несколько косичек, уложенных вокруг головы. Нет, он не верил ее словам. Покой? Нет, пусть она и обожжена жизнью, но покой не для нее. Она рождена сильной, жизнелюбивой. И она еще оживет.

Увидев, как Эмма складывает ткань и выразительно поглядывает на него, он понял, что пора уходить. В его башне было холодно и темно, он долго возился, разводя огонь. Но и позже не лег, а глядел, как пробегают язычки пламени по толстым поленьям. Опять вспомнил, как хороша Эмма, сколько в ней достоинства, мудрости, благородства. Эх, какую герцогиню потерял Ренье в ее лице! И Эврар в который раз мысленно обозвал обожаемого герцога глупцом. Но, с другой стороны, хорошо, что Эмма не досталась старому неблагодарному гордецу. А вот Роллон… Эх, жаль. Лучше всего ей было бы вновь вернуться в Нормандию. Особенно теперь, когда Роллон опять остался один и, как слышал Эврар, повсюду разыскивает свою Птичку. Но, видимо, она сама не желает простить его. Что ж, Эврар был уверен, гордость – порой очень вредная вещь. Видишь ли – даже выслушать его не пожелала!

И еще в одном был уверен Эврар. Что пожелавший забыть о жене и дочери Ренье никогда больше не вернет Звезде Арденнского леса достойного ее положения герцогини.

Но Эврар ошибался.

На Рождество 914 года Ренье прибыл в свой город Намюр.

Он располагался на слиянии двух рек и в то время считался большим городом с почти шеститысячным населением. Домики с черепичными крышами жались между рекой и высокой скалой, на которой когда-то возвышалась цитадель времен владычества Рима. Позже она разрушилась, и Ренье велел использовать ее камень для постройки новых укреплений. И теперь, поднимаясь на реявшую над округой скалу по петляющей по склону дороге, он вскинул голову, глядел на эти мощные, сложенные из камней разной величины стены – толстые, круглые с узкими, удобными для стрельбы из лука бойницами и шатровыми кровлями из темной черепицы.

Несмотря на некоторую грубость постройки крепость производила величественное впечатление. И когда заскрипел подъемный мост и Ренье въехал во главе своей свиты под мощную арку – настроение у него было преотличное. Был Сочельник. Пахло вкусной стряпней, через двор перевесили гирлянды из пихты и остролиста, спешили одетые в кольчуги стражники, кланялись.

В полночь Ренье отстоял в замковой капелле службу, отведал праздничных угощений и был даже весел, много пил. Боли в сердце, которые ранее так донимали его, прекратились, а если в конце пира он и ощутил, как вдруг словно стальной обруч сдавил виски, то приписал это усталости и чрезмерному пристрастию к славному рейнскому вину, до которого был столь охоч, что, даже когда покидал застолье, не удержался, чтобы не допить содержимого большого чеканного кубка.

Удар случился с ним во сне. Проснувшись, Ренье не сразу понял, отчего он настолько слаб и неповоротлив, лишь удивленно поглядел на ставшую неожиданно влажной подушку. Ударил молоточком по подвешенному рядом диску, вызывая слугу. Ударил левой рукой и сам удивился, зачем навязал себе подобное неудобство. Еле дотянулся до висевшего с правой стороны диска.

Однако мальчик-паж, что принес ему подогретую воду для умывания, застыл на пороге и задрожал так, что невольно расплескал жидкость на пушистый ворс устилавшего пол восточного ковра.

– Что это ты вытворяешь, щенок! – возмутился герцог, но тут же испугался сам, чувствуя, что еле ворочает языком, а голос свой, исковерканный и невнятный, слышал словно со стороны.

Паж же вдруг кинулся прочь, принялся громко кричать, скликая приближенных Ренье.

Они все столпились в покое, взволнованно глядя на своего сеньора. Ренье теперь был по-настоящему напуган. Вся его правая сторона отказывалась повиноваться, рука, лежавшая поверх мехового одеяла, слабо дергалась, лицо, начиная с оголенного темени и до подбородка, словно сползло в сторону и было неподвижно, вся правая сторона тела – парализована. И глядя в растерянные лица придворных, он вдруг ощутил такой ужас, какого не испытывал никогда в жизни.

– Но ведь я не испытываю боли! – провыл он, с трудом выговаривая слова, и точно сглазил себя. Боль очнулась в левой, живой стороне, в области сердца и захлестнула, обожгла. Он стонал и выл, и ему казалось, что сердце истекает кровью. Он задыхался, хрипел, лицо его посинело, и все присутствующие в покое кинулись кто куда, причитая, что Длинная Шея отходит в лучший мир.

Но Ренье не умер. Нашли лекаря. Тот велел повыше поднять подушки, почти усадить Ренье. Дышать стало не так больно, но вся правая сторона оставалась неподвижной. Намюрский лекарь оказался неглуп, сразу определил, что с герцогом случился удар и последовавший за ним сердечный приступ. Заготовил успокоительное питье из целого букета трав, велел сеньора не тревожить, но, не желая брать на себя всю ответственность, вызвал лекарей из Льежа.

Вместе с лекарями приехал и епископ Стефан, но Ренье требовал лишь своего канцлера Ратбода. Сам он был уверен, что умрет, постоянно причащался и исповедовался. Его обуял страх перед адовым пламенем, и он каялся непрестанно. Вспомнил о всех своих преступлениях, интригах, предательствах, вспомнил, что повинен в гибели молодого короля Цвентибольда, что желал смерти своей жене Альбраде, что был ей плохим супругом и, по сути, оставил ее на произвол судьбы. А ведь она когда-то выкупила его из норманнского плена. Вспомнил он и о своей нынешней жене Эмме из рода Робертинов, он не знал, где она, но требовал, чтобы ее нашли и вернули ей подобающее по рангу положение.

Придворные удивлялись, они понятия не имели о второй жене герцога, а когда он вдруг стал говорить,