ей.

Вряд ли она надеялась совершить чудо, но спасти Вазо и попытаться помочь ему все же не лишиться ноги она решила попробовать. Когда-то она видела, как нечто подобное проделала в монастыре святой Магдалины известная врачевательница Геновева. И она возилась с Вазо, хотя он орал благим матом и даже пытался ее ударить, пока от боли не терял сознание. Бальдерик, весь дрожа от страха, помогал ей, и Эмма невольно восхитилась самообладанием мальчика.

Вообще она сдружилась с симпатичным парнишкой, болтала с ним, дурачилась. Он бегал повсюду за ней, как щенок, и с готовностью бросался выполнять любое ее поручение. Когда же к лету Вазо, хоть и опираясь на костыль, начал ходить, он вообще стал считать госпожу едва ли не волшебницей.

– Вы, как всемогущая богиня Ардонна[12], – говорил он, заглядывая ей в лицо с собачьей преданностью.

– Разве у духов леса принято вынашивать детей? – со смехом отвечала Эмма.

Теперь уже все знали, что их госпожа беременна. Эмма замечала, как люди шушукаются у нее за спиной, но продолжала ходить с высоко поднятой головой. И хотя жизнь в долине – с ее сплетнями, перерастающими в сенсацию, – так и бурлила вокруг нее, она скоро дала понять, что настоящая хозяйка выше подобных пересудов.

Однажды аббат Седулий напрямик заговорил с ней об исповеди. Но Эмма уже нашла себе духовного пастыря – все того же Маурина, который в связи со строительством большую часть времени теперь проводил в Белом Колодце. Седулий, по-видимому, почувствовал себя задетым ее недоверием. Губы его сложились в суровую складку. Но Эмма тут же отвлекла его, заговорив о другом. Ей необходимо разыскать Видегунда, а ей сообщили, что он порой наведывается в монастырь. Настоятель сразу насторожился.

– Зачем вам сей несчастный?

Эмма объяснила. По ее указанию вдоль всего фасада усадьбы пристроили крытую галерею, широкую и удобную, чтобы в дождь там сушить ткани или заниматься рукоделием в светлое время суток. А вот вид у галереи получился топорный, и неплохо бы перила и столбы подпор украсить деревянной резьбой. А все в один голос твердят, что лучшего резчика по дереву и камню, чем Видегунд, ей не сыскать. Ведь это он украшал строения аббатства?

Седулий кивнул.

– И не только украшал. Вы видели статую Девы Марии в базилике? Ее тоже выточил Видегунд. Что ж, я передам ему вашу просьбу.

После молитвы Эмма задержалась у статуи. Богоматерь была как девочка – тонкая, хрупкая, выточенная из светлого известняка столь мастерски, что казалась едва ли не живой. Воистину у Видегунда был божественный дар. Но в том, как было изображено украшение на Пречистой – на висках из-под обвивавшей чело ленты были вбиты веточки с ягодами, – просматривался местный обычай. Эмма видела, что так принаряжались на праздник девушки в округе. По-видимому, Видегунд мог взять за образец кого-то из местных красавиц.

Когда она возвращалась назад, то поделилась с Тьерри своим наблюдением. Парень с готовностью кивнул.

– Это же Эрмоарда, жена Видегунда, упокой Господь ее душу. А ведь когда-то красивая была девица, если не вспоминать, какой она стала, когда ее охватило буйство и она выла и визжала, бегая по лесу. Да и вообще они с Видегундом были красивейшей парой, когда стояли перед алтарем. Жаль, что все так закончилось. – И он сокрушенно вздохнул.

Эмме нравился Тьерри. По сути, он был первым мужчиной, с которым она так сдружилась в Арденнах. С ним всегда было весело, он ее постоянно смешил. У Эммы не было братьев, и она была рада завести себе одного. К тому же такого милого. Тьерри нельзя было назвать красавцем в полном смысле этого слова. Кривоногий, с длинной спиной, но сильный и гибкий, он обладал какой-то беспечной, бьющей через край энергией, и не поддаться его обаянию было просто невозможно. Эмма понимала, почему лица женщин светлеют при его появлении. Когда он приезжал в усадьбу, дочери Вазо и Ренулы просто висели на нем.

– Эй, скорей подрастайте, – смеялся он. – И тогда я женюсь на вас обеих.

Но пока-то Тьерри явно не спешил с женитьбой. В праздник мая, когда молодежь прыгала через костры, он намеренно старался вступить ногой в уголья и тут же начинал прыгать и говорить, что ни одна девушка теперь не захочет предстать с ним перед алтарем. Попасть ногой в костер считалось дурной приметой, и жизнь не сулила счастья той, что вступит в брак с обжегшимся. Хотя никто не сомневался, что оступается Тьерри каждый раз по собственной воле.

Сейчас, когда они плыли по ручью – Эмма расположилась на носу плоскодонки, а Тьерри стоял у кормы, – он весело напевал весьма двусмысленную песенку и хитро подмигивал Эмме. Голос у него был превосходный, и Эмма порой ловила себя на желании вторить ему. Но сдерживалась. Пение – это из прошлого, это сразу навевает воспоминания о серых бездонных глазах, восхищенно взирающих на нее. А это больно… Поэтому она молчала. Она знала, что, кроме пения, Тьерри превосходно умеет наигрывать на пастушьем рожке, выводя почти удивительные трели. Играл он и на маленькой флейте, и на лире, которую сам смастерил. Слова же песен выдумывал сам. Нелепые, смешные: о рыжей лисичке, которая сколько ни петляет, уходя от охотника, но рано или поздно попадет в его силки. При этом не сводил с Эммы лукавого взгляда. Но Эмма уже перестала придавать подобным взглядам какое-либо значение. Что бы ни думал Тьерри о связующем их «родстве», но он уже давно не давал волю рукам.

Эмма еще не забыла, как в первое время он подлавливал ее, стремился обнять. Тогда она пугалась не на шутку, злилась, могла и увесистую оплеуху отпустить. Но она не забыла, как во время одного из таких игривых нападений, когда Тьерри случайно провел рукой по ее животу, он вдруг застыл, отшатнулся и, к ее удивлению, покраснел. Он одним из первых узнал, что она в тягости, и с тех пор относился к ней бережно и почтительно. Это даже трогало Эмму. Пожалуй, если не считать погибшего друга Бьерна Серебряного Плаща, ей ни с кем не было так хорошо и весело. Но если для Бьерна она была запретна, как избранница Ролло, то Тьерри держался на расстоянии только благодаря тому, что оберегал ее как будущую мать.

Она смущалась, когда порой замечала удивительную нежность в светло-голубых, почти дымчатых глазах Тьерри, когда он из-под смоляной длинной челки украдкой поглядывал на нее. Чертами лица он очень походил на Эврара, но у мрачного мелита ни на малую толику не было того обаяния, каким природа наделила его сына.

Эмма уже знала, что Седулий жаловался на то, что Тьерри отлынивает от любой работы – ни к земле его не приручишь, ни к уходу за скотом, ни к работам на руднике. Он мог неплохо валить лес, но эта работа ему быстро надоедала, и он отказывался, говоря, что не выносит стонов деревьев, когда они плачут под топором. Охотник из него тоже неважный. Он мог пробродить день с луком и прийти ни с чем. Потом отшучивался, что жалеет зверя. Только на праздниках ему было самое место – там он всегда был заводилой, пел, плясал, мог развеселить любого.

– Шут, фигляр – да и только, – ворчал Седулий.

Но Эмма отметила, что настоятель симпатизирует Тьерри. Даже на его любовные шашни с девушками и замужними женщинами смотрит куда покладистей, чем на те же прегрешения Бруно.

– По крайней мере он умудрился не обидеть ни одной. Конечно, все это грех, но женщины после Тьерри только счастливее становятся. Не то что их мужчины. Те жалуются, что парень их жен и невест как привораживает и никакими запретами их не отвадишь от Тьерри. Эх, я не удивлюсь, если чей-нибудь отец или муж однажды сломает парню хребет.

Эмма на этот счет не опасалась за «брата». Во время празднования Пасхи, когда мужчины устроили бои на палках, она наблюдала, как ловко умеет сражаться Тьерри. Поистине здесь он был настоящим сыном своего отца. И Эмма тогда еще пришла к выводу, что Эврар поступил бы справедливо, если бы взял Тьерри в свой отряд и сделал из него воина.

Они уже подплыли к месту, где ручей вливался под свод пещеры, уходя в гору, когда она спросила юношу, хотел бы он стать воином, как его отец. Тьерри ответил не сразу. Возился, устраивая на носу плоскодонки факел – под горой их ожидал полнейший мрак. Но, когда, оттолкнувшись шестом, он по течению ввел лодку в темную сень подземелья и по-прежнему не ответил, она повторила свой вопрос. Тьерри не отшутился по обыкновению, а сказал на удивление серьезно. И тихо:

– Господин Эврар знает, что я его сын. Но его больше устраивает, что я сын его литки и по закону тоже