восхищается, и либо не обращали внимания, либо оставались в недоумении. А женщины принимали восхищение как должное. Они могли возмущаться или опускать глаза, но они всё понимали и приглашали его в мир упоительного общения. Клайв так и сиял всю прогулку. До чего счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года! Он болтал с сиделкой и чувствовал, что она его навсегда. Он радовался статуям, рекламе, газетам. Проходя мимо кинематографа, остановился и зашел. Показывали невыносимо слабый фильм, но человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели — они понимали, и он был одним из них.

Этот восторг ни в коем случае не мог продлиться долго. Клайву словно пробили ушные пробки: первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям. Он не обрел слух, но перестроил его, а жизнь не могла казаться вечным праздником. Она вдруг стала горька, ибо дома его ждал Морис. В результате случился приступ: как припадок, он поразил его из подсознания. Клайв пробормотал, что не может говорить, потому что очень устал, и отделался от друга. Дальнейшую отсрочку дала болезнь Мориса, во время которой Клайв пытался себя убедить, что их отношения остались прежними и что можно созерцать женщин, не изменяя другу. Он писал нежные письма и с легким сердцем принял приглашение поправить здоровье в доме Холлов.

Клайв сказал, что простудился в машине, но втайне верил, что причина рецидива — душевного свойства. Быть с Морисом или с кем-то из его круга стало вдруг для него невыносимым. А эта духота за обедом! Голоса Холлов! Их смех! Анекдот Мориса! Все смешалось с пищей — и пищею было. Будучи не в состоянии отличить материальное от духовного, он упал в обморок.

А когда он открыл глаза, стало ясно, что любовь умерла. Поэтому он и заплакал после поцелуя друга. Каждое проявление доброты увеличивало его муку, и тогда он попросил сиделку не пускать к нему в комнату мистера Холла. Потом ему стало лучше, и он смог перебраться в Пендж, где любил Мориса так же сильно, как прежде, пока тот не нагрянул собственной персоной. Клайв оценил его преданность, даже геройство, но друг утомил его. Ему хотелось, чтобы он возвратился в город, он даже прямо об этом сказал. Итак, неглубоко под водой торчала скала. Морис покачал головой и угомонился.

Нельзя сказать, что Клайв принял свое духовное перерождение без борьбы. Он верил в разум и пытался усилием мысли возвратить себя в прежнее состояние. Он отворачивал глаза от женщин, а когда это не помогло — разработал два плана: один детский, другой — отчаянный. Первый — это поездка в Грецию. Второй — о нем он не мог вспоминать без отвращения. Пока эмоции не улягутся, выполнить его невозможно. Он глубоко сожалел об этом, ибо Морис теперь вызывал в нем и физическую неприязнь, что сулило в будущем дополнительные трудности, а ему хотелось сохранить дружбу с бывшим возлюбленным и помочь ему в надвигающейся катастрофе. Все так сложно. Когда умирает любовь — она вспоминается не как любовь, а как нечто еще. Блаженны невежды, которые забывают о ней совершенно и никогда не думают о глупостях и страстях, оставшихся в прошлом, о долгих бесцельных разговорах.

Клайв не телеграфировал и возвратился не сразу. Несмотря на желание проявить доброту и на упорные попытки относиться к Морису рассудительно, он отказался, как бывало, подчиняться его приказам. В Англию он вернулся, когда сам счел нужным. Правда, он все же отправил телеграмму из Фолкстона Морису в контору и ждал, что тот его встретит на Чаринг-Кросс, а когда этого не произошло — сел в пригородный поезд, чтобы как можно скорее объясниться. Позиция его оставалась сочувственной и спокойной.

Наступил октябрьский вечер, падали листья, опустился туман, ухали совы. Все это наполняло Клайва меланхолией. Греция была безоблачна, но мертва. Ему нравилась атмосфера Севера, евангелие которого — не истина, но компромисс. Они с другом придумают что-нибудь такое, где найдется место и женщинам. Будут грустнее и старше, но минуют кризис и вступят в новые отношения, как вечер переходит в ночь. Ночь ему тоже нравилась. У ночи есть милосердие и покой. Она не беспросветно темна. Он начал было терять дорогу от станции, как вдруг увидел фонарь, потом второй. Во все стороны разбегались цепочки фонарей, и одна из них привела его к цели.

Китти услышала его голос и вышла из гостиной встречать. Из этой семьи она ему нравилась меньше всего, поскольку не была, как он теперь выражался, истинной женщиной. Китти сообщила ему, что Морис сегодня не приедет ночевать — у него дела в городе.

— Мама и Ада в церкви, — добавила она. — Им пришлось идти пешком, ведь машина у Мориса.

— Куда он поехал?

— Спросите о чем-нибудь попроще. Он оставляет адрес только слугам. Мы знаем о Морисе даже меньше, чем когда вы были здесь последний раз, хотя куда уж меньше! Он у нас весьма загадочная персона.

Мурлыча песенку, она подала ему чай. Отсутствие в ней здравого смысла и обаяния вызвало в Клайве нелишний настрой в пользу ее брата. Она продолжала жаловаться на Мориса, словно наседка — эту манеру Китти переняла от миссис Холл.

— До церкви всего пять минут ходьбы, — заметил Клайв.

— Да, если бы он нам сообщил, они уже были бы здесь. Но Морис все держит в секрете и еще смеется над девушками.

— Это я ему не сообщил.

— Как вам Греция?

Он рассказал. С Китти было так же скучно, как было бы с ее братом. К тому же, в отличие от него, она не обладала даром слышать между слов. Клайв вспомнил, как часто они подолгу говорили с Морисом и наступало ощущение невероятного родства. Да, многое надо сохранить из обломков той страсти. Однажды поняв, Морис бывал великодушен и очень чуток.

Китти продолжала болтать, описывая свои дела в чуть более умной манере. Ей предложили поступить на курсы домоводства, и мама дала разрешение, но Морис наложил вето, когда узнал, что это стоит три гинеи в неделю. Горести Китти проистекали, в основном, из-за финансов: она хотела карманных денег. У Ады они были. Бесспорной наследнице, Аде приходилось учиться «узнавать деньгам цену. А мне учиться незачем». Клайв решил, что он, пожалуй, скажет другу, чтобы тот лучше обращался с сестрой; как- то он уже вступался за нее, и Морис, любезный до мозга костей, дал понять, что Клайву позволено говорить все что угодно.

Их прервал грудной голос: молитвенницы возвратились домой. Вошла Ада, одетая в вязаную кофту, шотландский берет и серую юбку; от осеннего тумана волосы у нее нежно играли. Она зарумянилась, у нее заблестели глаза. Ада приветствовала Клайва с видимой радостью, и, хотя ее восклицания были похожи на киттины, они произвели совершенно другой эффект.

— Почему вы нам не сообщили? — вскричала она. — У нас сегодня ничего не будет, кроме пирога, а то бы мы угостили вас настоящим английским обедом!

Он сказал, что через несколько минут должен возвращаться в город, но миссис Холл настаивала на том, чтобы он переночевал у них. Клайв с радостью согласился. Этот дом теперь был полон нежных воспоминаний, особенно когда говорила Ада. А он и забыл, что она так сильно отличается от Китти.

— Я подумал, что это Морис приехал, — сказал он ей. — У вас удивительно схожие голоса.

— Это из-за простуды, — смеясь, отвечала Ада.

— Нет, они правда похожи, — вмешалась миссис Холл. — У Ады голос Мориса, его нос — я, конечно, имею в виду и рот тоже — его добродушие и хорошее здоровье. Я часто думаю об этих трех вещах. С другой стороны, у Китти его ум.

Они засмеялись, и Клайв с ними заодно. Все три женщины обожали друг друга, это сразу бросалось в глаза. Клайву предстали отношения, о каких он и не подозревал, ибо они имели место только в отсутствие их мужчины. Растения живут за счет солнца, и все же некоторые расцветают ночью. Холлы напоминали Клайву желтые примулы, что с наступлением тьмы раскрывали свои звездочки вдоль заброшенной аллеи в Пендже. Даже Китти казалась прекрасной, когда разговаривала с матерью и сестрою, и Клайв окончательно утвердился в намерении пожурить за нее Мориса — по-доброму, потому что Морис был прекрасен тоже и, кроме того, приобрел большой вес, представ в новом свете.

По совету доктора Бэрри девушки посещали курсы сестер милосердия, и после ужина Клайв согласился, чтобы они поупражнялись на нем в перевязке. Ада бинтовала голову, Китти — щиколотку, а миссис Холл, счастливая и довольная, тем временем повторяла:

— Что ж, мистер Дарем, лучше такая болезнь, чем ваш последний недуг.