площадкой для хоккея на траве – единственного развлечения в загородной частной школе для девочек.

– Сегодня утром у тебя на простыне обнаружили кровь, – заявила родительница без всяких околичностей.

Первой моей мыслью было, что меня обвиняют в убийстве.

– Почему у меня, а не у Клары? – пробормотала я. – Утром мы выходили вместе.

– Потому что, – ответила родительница, засовывая мне в руку плотный белый пакетик, – потому что ты перепачкала всю постель.

– Но почему ты решила, что это я? Чуть что – сразу я!

По моим щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице родительницы появилось обычное раздраженное выражение.

– Сегодня у тебя началась первая менструация, и так будет теперь каждый месяц в течение сорока следующих лет.

Значит, это на всю жизнь. Я почувствовала себя обреченной и приговоренной. Вот так, без всякой торжественности я очутилась в том периоде жизни, который называется началом женской зрелости. Что именно произошло в моем теле, пока мисс Хэдли занималась разбором письма Скарлетт? Я смотрела, как родительница на своих высоких каблуках поспешает через зеленую площадку для хоккея на траве, проходит мимо учебного корпуса из красного кирпича, рядом с которым располагались белые оштукатуренные коттеджи для персонала, и усаживается в желтое такси, поджидавшее ее на склоне холма. Мне кажется, что я слышу, как она обращается к водителю:

– Эй, полегче со своим счетчиком! Я выходила не больше, чем на минуту, чтобы сказать младшей дочери о крови на простыне…

Так я и стою, сжимая в руке тугой белый пакетик, а мои одноклассницы выстраиваются рядом со мной вдоль штрафной линии хоккейной площадки, чтобы сняться на коллективное фото. Потом я бегу в туалетную комнату, запираюсь в кабинке и разворачиваю пакет, в котором оказываются пачка гигиенических салфеток и розовый эластичный пояс с металлическими застежками. Через пять минут я наконец соображаю, как именно следует справиться с кровью, которая пачкает внутреннюю сторону моих бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Когда я оправляюсь от шока, то прихожу к печальному заключению о том, что жизнь моя круто переменилась, вот почему мое лицо на том фотоснимке такое унылое.

Я совершенно не понимала, что происходит. Единственное, что я знала, – это то, что за окном шумит восхитительный весенний день и что ветеран Вьетнама держит в своей квартире в Южном Бронксе трех заложниц. В этот день Брайн Флагерти без малейшего колебания вознамерился рискнуть моей жизнью. Было совершенно ясно, что больше я никогда не совершу подобной роковой ошибки. Боже, и как это я могла допустить, чтобы этот бравый парень-кремень Брайн натянул меня на свой грандиозный органон? Как это можно было не понимать, что если я окажусь на его ирландском чуде по самое мое, то моим мозгам еще понадобится проявить старую добрую еврейскую смекалку. Последний раз в жизни я позволила ввести себя в заблуждение насчет того, что если мужчина напрочь лишен всяких еврейских комплексов, уходящих корнями в такую глубь веков, когда никто еще не ведал о неопалимой купине, то у него нет и никаких соответственных предрассудков, не менее древних по своему происхождению.

И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.

Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже! – позволила Брайну влезать своим ищеечьим языком в самые интимные места моего тела, предварительно не задав ему ряд вопросов, которые открыли бы мне глаза на то, с кем я имею дело. По какой-то жестокой иронии судьбы Эрик добивался меня в качестве жены, а Брайн получил в качестве любовницы, и оба были совершенно довольны тем, что имели. Вот уже пятнадцать лет прошло с тех самых пор, когда на моей простыне появились пятна крови, а я все еще ничего не понимаю в своей жизни.

Когда я неторопливо шла через отдел новостей к кабинету Ника Сприга, решение принять предложение Гектора Родригеса и присоединиться к нему в его квартире на Моррис авеню, 510 окончательно утвердилось в моем сознании. У меня просто не было выбора. Гектор был тем единственным, что действительно принадлежало мне – он был моей работой.

– Ник, – сказала я, садясь, – что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – ответил он, сверкая черными глазами, – что для тебя это шанс получить «Эмми».

– Грандиозно, – сказала я. – А как насчет шансов остаться в живых?

– Вот об этом нам и надо поговорить, – серьезно сказал Ник. – Брайн считает, что девяносто шансов из ста, что этот парень ничего такого не выкинет. Он сдастся, если поговорит с тобой.

– Чудесно, – сказала я. – Но ведь мы оба в курсе этой статистики. Если он сдается – мы будем иметь все сто процентов, а если нет – круглый ноль…

– Слушай, Мэгги, у нас не так много времени. Он дал полицейским всего час, а потом он взорвет дом.

Должно быть, Ник временно лишился рассудка.

– Слушай, Ник, неужели ты веришь в эти дерьмовые девяносто процентов? – ужаснулась я.

– Мэгги, – начал он, одаривая меня кротким взглядом, – что бы ты ни решила, я буду на твоей стороне.