симпатичная соседка или нелюбимая тетушка Владимира Михайловича, а богиня, которой поклонялись греки две тысячи лет назад.

Коренной питерец, Владимир Михайлович знал родной город, как собственный дом. Тут ему был знаком поистине каждый камень, каждая улица, ее облик и нрав, каждое здание и его история.

– Повезу ребят в Ленинград, походим! Вы ведь не будете возражать? – говорил он, и по этим словам, по тону их ясно было: ему просто невмоготу владеть чем-то самому, в одиночку, ему необходимо давать и делиться.

Еще бы я возражал!

Есть люди, которые очень много знают, Кажется, нет такой области знания, в которой они не чувствовали бы себя как рыба в воде. Им известно, сколько километров в реке Миссисипи и сколько – от Земли до планеты Нептун и почему у собак холодные носы. Играя в викторину, такие люди набирают очков больше всех. Но я никогда не мог понять, к чему это, зачем. Такие знания не светят и не греют, они почему-то радуют их обладателя, даже составляют его гордость, но только надоедают его слушателям. А вот с Владимиром Михайловичем было совсем иначе. Когда он видел, что кому-нибудь неизвестно что- нибудь известное ему самому, он, должно быть, мысленно потирал руки и думал: «Вот сейчас я тебе все объясню! Сейчас ты сам увидишь, как это интересно!»

Я убежден, что, слушая Владимира Михайловича, и ребята начинали понимать: знать не только полезно, живое знание – это счастье. Ты видишь то, что не всякий заметит, и еще другому можешь показать. Твое зрение утроилось, утроился слух, ты – как сказочное существо, у которого много глаз, ушей, рук, ты богатырь: все тебе ведомо, и ты все можешь!

Гуляя с ребятами, Владимир Михайлович всегда читал им какие-нибудь стихи. Однажды он прочел «Люблю грозу в начале мая». Я вспомнил – по программе для третьей группы полагалось «проходить» это стихотворение без последних четырех строк. Но Владимир Михайлович, разумеется, и не подумал обрывать Тютчева:

Мои ребята пока что не знали ни Гебы, ни Зевса, ни его орла, но они слушали, как слушают мелодию, как слушают музыку. Глядя на них, я впервые понял, что от настоящих стихов может кружиться голова, даже если и не всякое слово ты в этих стихах понимаешь.

Владимир Михайлович жил в наших местах уже давно – лет десять. Он переехал сюда из Ленинграда, когда тяжело заболела жена (здесь он ее потом и схоронил), и стал преподавать в местной школе. Он сам с помощью соседа – мужа Анны Сергеевны, которая и теперь вела у него хозяйство, – построил свой дом, сам посадил вокруг березы и клены, сирень и акацию. Он показал мне старые фотографии. На одной – только что построенный дом; я узнал террасу и окно его комнаты. А вокруг – голо, ни куста, ни листа, только на краю пустой площадки перед домом – два знакомых обнявшихся вяза. А на другом снимке, сделанном ровно через год, я увидел тот же самый угол дома, окно и террасу, и вокруг – буйную зелень!

– Когда в прошлом году я ездил в Крым лечиться, – рассказывал Владимир Михайлович, – я думал, цветы мои посохнут, пропадут. Ан нет! Окрестные ребятишки приходили, поливали. Я приехал и нашел все не хуже, чем оставил.

И снова, как вначале, когда в детский дом пришли мои друзья и помощники Алексей Саввич и Екатерина Ивановна, я по утрам просыпался с ощущением: что такое хорошее у нас? А, Владимир Михайлович! Я знал, что он для нас – счастливейшая находка. Где-то я читал однажды и выписал на память: «Душе моей, еще не как следует окрепшей для жизненного дела, нужна близость прекрасных людей, чтобы самой от них похорошеть». Я видел и знал: около наших ребят есть люди, которые помогают им хорошеть душевно.

А ко всему Владимир Михайлович был и географ и математик. С картой нашего района он познакомил всех ребят, больших и малых. Потом обучил старших измерять расстояния по плану и по карте. Они узнали про масштаб числовой и линейный. Научились переводить один масштаб в другой. Ни один день у нас не проходил даром. Ребята и не догадывались, что каждый день был подготовкой не только к сражению с ленинградскими пионерами, но и к первому сентября, когда все они сядут за парту.

«Владимир Михайлович рассказывает!» – говорил кто-нибудь в свободный час, и все сбегались туда, где был Владимир Михайлович.

А рассказывал он так, словно все эти вчерашние беспризорники и «трудные дети» – ровня ему, его сверстники и товарищи. Король ходил за ним по пятам, совсем как Чок, тоже ставший всеобщим любимцем у нас (только к Чоку, пожалуй, относились более почтительно, менее простодушно-доверчиво, чем к его хозяину: он был строгий и фамильярностей не терпел ни от кого, кроме разве Костика). И нередко, встречая взгляд Короля в такие минуты, когда Владимир Михайлович рассказывал что-нибудь в кругу ребят, я читал в этих вспыхивающих золотыми искрами веселых глазах: «Ай да мы! Такое для нашего дома раздобыли!»

Мы больше не возвращались к разговору о том, что с осени Владимир Михайлович будет преподавать у нас. Но он, должно быть, и сам понимал уже, что иначе невозможно. Он приходил к нам часто, обычно часам к пяти, и уходил под вечер, всегда в сопровождении троих-четверых ребят. Они провожали его по очереди: это было большим удовольствием, которое, по справедливости, должно было доставаться на долю каждого.

– Смотрите, – говорил Владимир Михайлович, поднимая голову к звездному небу, – вот созвездие Лебедя… Нет, вы не там ищете – вот, правее… видите? Запомните: разведчику, путешественнику нужно знать небо наизусть. Ладно, погодите – завтра покажу вам всем, если только небо будет чистое…

«Наш университет на дому», – называл его Алексей Саввич.

За ребятами из Германии мы просили поехать Софью Михайловну, которая недурно говорила по- немецки.

– С удовольствием. Только пускай со мной поедет Андрей.

– Зачем? Не надо бы, Софья Михайловна, – с сомнением в голосе говорит Жуков.

– Незачем! – бурчит и Подсолнушкин. – Свяжешься с ним, а потом расхлебывай…

– Если за ребятами приеду не только я, взрослый человек, но и хоть один их сверстник, будет гораздо лучше. Они будут свободнее себя чувствовать, свободнее разговаривать. Вот представь себе, что это за тобой приезжают, – как бы ты…

– Да что вы, не знаете, что ли, Репина? – почти с отчаянием вмешался молчавший до сих пор Суржик. – Верно Пашка говорит: он выкинет чего-нибудь, потом позору не оберемся.