Вперед протиснулась та же, с крюковатым носом, старушка-колдунья.

— Вот эта, — показал на нее учитель, — тетка Егориха, будет у вас помощницей, а эта, — он поискал глазами кого-то, — в общем, Анюта, будет второй помощницей.

— Здесь я, — высокая полногрудая девушка с легкими округлыми бровями вскинула на учителя искристые большие глаза.

Анюта была одета по-городскому. Не домотканый шушун, как на остальных, а черная сатиновая юбка ладно сидела на ней, на ногах красовались козловые сапожки.

Когда учитель ушел, женщины окружили еще теснее и начали недоверчиво спрашивать, правда ли, что они, городские барышни, будут возиться с их детьми.

До самого вечера в душную полутемную избу заглядывали женщины. Вера расспрашивала, сколько у них ребятишек, будут ли их носить в ясли, о чем пишут с войны мужья. Пообещала всем, когда будет нужно, писать письма. Женщины спрашивали, скоро ли будет замиренье, жаловались, что плохо уродился овес, и беззастенчиво рассматривали приехавших. Видимо, для деревни это было редкостным событием.

В избе жили Анюта и ее старшая сестра Мария с маленькой быстроглазой дочкой Олюней.

Мария с Олюней вернулись домой только в сумерках, когда по деревенской улице, поднимая тяжелую вечернюю пыль, прошло стадо. Сухонькая, с повязанным по-старушечьи платком, хозяйка долго еще возилась в ограде: загоняла овец, доила корову.

Вере было стыдно сидеть сложа руки, но она не знала, чем можно помочь Марии.

Ужинали, не зажигая огня: не было керосина. Чтобы не обижать Марию, девушки старательно хлебали из глиняной чашки прокислый квас с зеленым луком, не налегая особенно на сготовленную в честь их приезда яичницу.

Когда окна заволок лиловый сумрак, у околицы всплакнула тальянка. Анюта накинула на голову полушалок и тенью скользнула к двери.

— Куда ишшо? Смотри, девка, — окликнула ее Мария.

Анюта замерла.

— Так мне что, в темноте сидеть?

— Сидят же люди. Не с твое знают.

— Пусть идет гуляет, — вступилась Вера.

— Догуляет-нагуляет, — проворчала Мария, зло скребнув деревянной ложкой по дну чашки.

Анюта бесшумно шмыгнула за дверь.

— Яшка Тимихин завел хоровод-от, — вставила с полатей свое неодобрительное слово Олюня и юркнула в темноту.

«Видимо, я вмешалась невпопад», — подумала Вера. Стало тихо. Только за иконой шуршали тараканы.

— Сумерничаете? — спросил за окном голос Васюни. Вера открыла створку. В темноте парень казался большим, косматым.

— Опять сегодня сыть у поскотины нашел, — освещая розовой точкой цигарки круглый подбородок и косую прядь овсяных волос, сказал он. Голос был тихий, размеренный.

— Какую сыть? — спросила Вера.

— Ямы такие. В старое время в них мочало мочили. А теперь у нас и липняка нет. Так вот я и думаю — больно старая наша деревня, раз мужики всю липу извели и лыко в лаптях износили; давняя выходит деревня.

Потом Васюня рассказывал о найденных в лесу бороздах, о названиях каких-то пустошей.

Слушая его, Лена сладко уснула, положив голову на Верино плечо.

Кого-кого, а такого доморощенного историка Вера не думала встретить здесь. Он ей показался забавным.

— А богато у вас тут жил народ? — спросила Вера.

— Какое богато. Не густо едим...

— Отчего же?

Но поговорить не дала Мария.

— Смотри-ко, Васюнь, уморил гостей-то, иди уж, — сказала она, высунувшись из соседнего окна.

— Мне бы книжку, — попросил он. Вера протянула приготовленные для Васюни тоненькие книжечки рассказов.

— Он их за день проглотит. Такой жадный. За едой читает. На полосе после обеда другие храпят себе, а он опять за книжкой. Весь в брата пошел, — сообщила Мария и, понизив голос, добавила: — Политикой брат Федор-то у него занимался. Сидит теперь в остроге.

«Совсем не простой, оказывается, этот Васюня. С ним надо бы получше познакомиться, поговорить» — думала Вера, слушая Марию.

Ощупью пробралась она с Леной в клеть, пахнущую лежалой мукой, овчинами и свежим сеном.

— На новом месте приснись жених невесте, — сонно пробормотала Лена, залезая под полог, и тут же заснула.

Вера проснулась, когда узкое окошко клети только начало сереть. В сенях уже кто-то ходил, шлепая босыми ногами. Сварливо скрипела дверь. Мария ворчала на Анюту, которая, видимо, только что вернулась с гулянья.

Наверное, пора было открывать ясли. Вера, пошатываясь, вышла в скрипучие сени.

— Да что ты, дитятко, спи иди, — запричитала Мария, месившая в квашевке тесто. — Рано еще. Устряпаются бабы и принесут ребят.

Вера снова юркнула под полог и мгновенно заснула. Ее разбудила Лена.

— Вставай уж, соня! — ворчливо сказала она, открывая полог.

Вера села на постели. Улыбнулась. Такое замечательное утро, яркое, ослепительное!

Солнце развесило свою золотую пряжу от окна и щелей прямо к пологу.

Вера ступила босыми ногами на теплые от солнца половицы и засмеялась — так было хорошо это утро.

В избе стоял сладкий запах печеного хлеба. Было шумно, хотя на нарах, сколоченных специально для ребятишек, лежали всего двое малышей.

Один из них деловито мусолил губенками завернутую в тряпочку жамку, другой, суча тонкими рахитичными ножками, зашелся в плаче.

Егориха успевала покачивать лубяную люльку, повисшую на березовой жерди, похлопывать по грудке плачущего на нарах ребенка.

Вера неумело взяла хрупкое тельце на руки и стала носить ребенка по избе.

— Погляди-ка, — засмеялась слезшая с полатей Анюта, — не так ведь держат-то, — и, взяв у нее ребенка, ловко, уютно прижала его к своей высокой груди. — Вы его как стеклянного держите.

Совсем нелегкое это дело — нянчиться, если ни разу не держала в руках ребенка. Лене хоть бы что. Она и пеленать умела, и нашлепать могла, когда надо. А Вера чувствовала себя беспомощной. И все потому, что у Лены дома были два младших братишки, а Вера росла одна. «Белоручка я негодная!» — казнила себя Вера.

Вскоре женщины принесли остальных малышей.

В избе, казалось, висел многоголосый густой плач. Все двадцать шесть ребятишек, принесенных в ясли, пробовали голос. Порой хотелось зажать ладонями уши и выскочить в ограду, чтобы хоть немного прийти в себя, отдышаться. Но Вера пеленала, кормила, носила, укачивая, ребят...

В конце концов все-таки удалось всех уложить и успокоить.

Веру ужасал вид ребятишек. «Лесенкой» подстриженные головы были в золотушных коростах. На пахнущие закисшим молоком рожки, из которых кормили ребят дома, были надеты истлевшие коровьи соски.

Раньше, когда она приезжала в деревню, это не бросалось ей так в глаза.

А теперь...

Бедность вятской деревни всегда вызывала у Веры сострадание. Теперь, во время войны, нищенская жизнь крестьян проступила еще яснее. Да и Вера была уже не та...