— А я не хочу.
— Вы всегда такой? Надеюсь, это все-таки не из-за пролитого вина?
— В некотором смысле из-за него.
— Вы что, нарочно это делаете? Чтобы меня заинтриговать, да? Должна сказать, вам это удается.
— Натали, клянусь вам, тут нечего понимать, кроме того, что я вам сказал. Я защищаюсь, вот и все. Ничего сложного.
— Но вы себе шею свернете, если будете сидеть в таком положении!
— Чем сердце будет болеть, уж лучше шея!
Натали слегка зависла от этой фразы: она звучала как какой-то деепричастный оборот, как одно слово: «ушлушешея». Потом заговорила снова:
— А если мне хочется вас видеть? Если мне хочется проводить с вами время? Если мне с вами хорошо? Тогда что мне делать?
— Это невозможно. Это никогда не будет возможно. Лучше вам выйти.
Натали не знала, что ей делать. Поцеловать его, ударить, послать к черту, перестать замечать, унизить, умолять? В конце концов она повернула ручку двери и вышла.
70
Назавтра под конец рабочего дня Хлоя отмечала свой день рождения. Она не могла допустить, чтобы кто-то о нем забыл. Пройдет несколько лет, и наверняка все будет с точностью до наоборот. Все могли оценить ее энергию, то, как она воспламенила их нудный мирок, как заставила служащих напустить на себя хорошее настроение. Пришли практически все сотрудники с их этажа, и Хлоя в их окружении пила шампанское. И ждала подарков. Было что-то трогательное, почти прелестное в этой комически преувеличенной демонстрации нарциссизма.
Комната была небольшая; тем не менее Маркус и Натали изо всех сил старались держаться как можно дальше друг от друга. Она в конце концов вняла его просьбе и кое-как пыталась не попадать в его поле зрения. Хлоя следила за их уловками, и ей все было ясно. «Как они мило не разговаривают, никаких слов не надо», — подумала она. Какая проницательность! Ну и ладно, ей не хотелось отвлекаться на эту историю: главное, конечно, — это удачно отметить день рождения. Главное — все эти служащие, все Бенуа и Бенедикты, что расслабленно стоят вокруг с бокалом в руке, в костюмах и пиджаках, с натренированной общительностью на лице. Маркус созерцал фонтанчики возбуждения, бьющие из гостей, и находил все это гротескным. Но в этом гротеске ему виделось что-то глубоко человечное. Он тоже хотел быть причастным к этому коллективному порыву. Он вдруг ощутил потребность делать все как следует. Под конец дня он заказал по телефону букет белых роз. Необъятный букет, совершенно несоразмерный его отношениям с Хлоей. Как будто хотел непременно уцепиться за белое. За необъятную белизну. Белизну, стирающую красный цвет. Когда девушка, доставлявшая цветы, прибыла на ресепшн, Маркус спустился вниз. Поразительная картина: Маркус с необъятным букетом в этом чисто деловом, бездушном холле.
Так он и направился к Хлое — следом за великолепной белой массой. Она увидела, как он подходит, и спросила:
— Это мне?
— Да. С днем рождения, Хлоя.
Она смутилась. И инстинктивно обернулась к Натали. Хлоя не знала, что сказать Маркусу. Между ними был пробел: их белое на белом. Все смотрели на них. То есть на крошечные частички их лиц, не стертые белизной. Хлоя чувствовала, что надо что-то сказать, но что? В конце концов она проговорила:
— Зачем же так! Это чересчур.
— Да, конечно. Но мне хотелось белизны.
К Хлое двинулся еще один коллега с подарком, и Маркус, воспользовавшись этим, отошел.
Натали издали наблюдала за этой сценой. Она хотела соблюдать правила Маркуса, но зрелище привело ее в такое смущение, что она решила подойти поговорить:
— Почему вы подарили ей такой букет?
— Не знаю.
— Слушайте… меня уже достал этот ваш аутизм… Вы не хотите на меня смотреть… не хотите ничего мне объяснить.
— Честное слово, я не знаю. Мне самому неловко. Я прекрасно понимаю, что это ни с чем не сообразно. Но так получилось. Когда я заказывал цветы, то попросил огромный букет белых роз.
— Вы в нее влюблены, что ли?
— А вы, что ли, ревнуете?
— Я не ревную. Но начинаю подозревать, что вы при всех ваших повадках депрессивного шведского лунатика — великий соблазнитель.
— А вы… знаток мужской души, это уж точно.
— Ну это же смешно.
— Смешно, что у меня есть подарок и для вас… и что я вам его не отдал.
Они посмотрели друг на друга. И Маркус сказал себе: как я мог думать, что могу ее больше не видеть? Он улыбнулся ей, и она ответила улыбкой на его улыбку. Новый тур вальса улыбок. Поразительно, как иногда бывает: мы принимаем решения, мы говорим себе — отныне все будет так, а не иначе, но достаточно ничтожного движения губ, и от твердой, казавшейся вечной уверенности остаются одни обломки. Все волевые усилия Маркуса рухнули перед очевидностью: очевидностью лица Натали. Усталого, подернутого пеленой непонимания, но все равно лица Натали. Не говоря ни слова, они потихоньку ушли с праздника и оказались в кабинете Маркуса.
71
Там было тесно. Наступившего для них облегчения хватало, чтобы заполнить всю комнату. Оба были счастливы, что остались одни. Маркус смотрел на Натали и, глубоко взволнованный, читал в ее глазах неуверенность.
— Так что за подарок? — спросила она.
— Я вам его вручу, только обещайте, что откроете его не раньше, чем придете домой.
— Договорились.
Маркус протянул ей маленький пакетик, и Натали положила его в сумку. Они посидели так еще минуту —
— Надо, наверно, вернуться. Если мы не вернемся, это будет выглядеть странно.
— Вы правы.
Они вышли из кабинета и двинулись по коридору. Вернувшись туда, где проходил праздник, они, к своему удивлению, никого не нашли. Было пусто и чисто, все кончилось. Оба недоумевали: сколько же времени они просидели в кабинете?
Вернувшись домой, Натали уселась на тахту и открыла пакетик. Там лежала фигурка, дозатор ПЕЦ. Она не могла опомниться: ведь во Франции их нигде нет. Ее глубоко тронул этот жест. Она снова надела пальто и вышла на улицу. Махнула рукой, остановила такси — и этот жест вдруг показался ей совсем
