белой скатерти красное пятно. Ему казалось, что все на него смотрят, все шепчутся у него за спиной. Костюм обольстителя был ему не по росту. Ничто не могло остановить эту паранойю. Паранойю, предвестницей которой стала меланхолия и ощущение, что он думает о прошлом как об убежище. Настоящего больше не существовало. Натали была тенью, призраком из мира женщин.
Маркус встал и на секунду завис в молчании. Натали смотрела на него и не знала, что он скажет. Что-нибудь забавное? Что-нибудь нудное? В конце концов он произнес ровным тоном:
— Мне лучше уйти.
— Почему? Из-за вина? Но… это с каждым может случиться.
— Нет… не потому… просто…
— Просто что? Я вам надоела?
— Нет… конечно же нет… вы мне даже мертвая не можете надоесть…
— Тогда что?
— Тогда ничего. Просто вы мне нравитесь. Вы мне действительно нравитесь.
— …
— Мне хочется только одного: опять вас поцеловать… но я даже на миг не могу вообразить, что нравлюсь вам… так что, по-моему, нам лучше больше не видеться… я точно буду страдать, но такое страдание приятнее, если можно так выразиться…
— Вы все время вот так сидите и думаете?
— А как я могу не думать? Как я могу просто так сидеть напротив вас? Вот вы бы могли?
— Сидеть напротив меня?
— Вот видите, я несу какую-то ерунду. Мне лучше уйти.
— Я бы предпочла, чтобы вы остались.
— Зачем?
— Не знаю.
— Вы-то зачем тут со мной сидите?
— Не знаю. Я только знаю, что мне с вами хорошо, что вы естественный… предупредительный… деликатный. И знаю, что мне это нужно, вот.
— И это все?
— Это уже много, разве нет?
Маркус по-прежнему стоял. Натали тоже встала. С минуту оба так и стояли, застыв в неуверенности. На них стали оборачиваться. Не двигаться, когда стоишь, — довольно-таки редкий случай. Тут можно, наверно, вспомнить картину Магритта, где мужчины свисают с неба, как сталактиты. В общем, в их позе было что-то от бельгийской живописи: ничего не скажешь, не самая утешительная картина.
65
Маркус ушел, бросил Натали одну в кафе. Мгновение, став совершенным, обратило его в бегство. Она не понимала, что на него нашло. Такой был приятный вечер, а теперь она на него злилась. Сам того не зная, Маркус повел себя блестяще. Он пробудил Натали. И побудил ее разобраться в себе, задать самой себе вопросы. Он сказал, что хочет ее поцеловать. Значит, только в этом дело? А хотелось ли ей, чтобы он ее поцеловал? Нет, вряд ли, она так не думала. Она не считала его особо… но вообще-то это не так уж важно… почему бы и нет… она находила, что в нем есть что-то… и потом, он забавный… тогда почему он ушел? Какой идиот! Взял и все испортил. Она была очень сердита… какой идиот, нет, ну какой идиот, твердила она, пока посетители кафе разглядывали ее. Ее, очень красивую женщину, брошенную каким-то невзрачным мужчиной. Натали даже не сознавала, что на нее смотрят. Она стояла неподвижно, застыв в гневной неудовлетворенности: она не совладала с ситуацией, не сумела ни удержать его, ни понять. Она зря сердилась на себя, она бы ничего не смогла поделать. В его глазах она была слишком желанной, чтобы он мог оставаться с ней дальше.
Вернувшись домой, она набрала номер его телефона, но нажала на отбой, не дожидаясь звонка. Ей хотелось, чтобы он ей позвонил. В конце концов, она взяла на себя инициативу, устроила этот второй вечер. Мог бы по крайней мере сказать спасибо. Послать смс. Она сидела с телефоном в руках, она ждала. Впервые за долгое-долгое время она вспомнила, что такое ждать. Ей не спалось, она налила себе немного вина. И включила музыку. Алена Сушона. Песню, которую любила слушать с Франсуа. Она не могла опомниться — оказывается, она способна ее слушать, просто слушать и не терять сознание. Она кружила по гостиной, даже чуть-чуть танцевала, позволяя хмелю завладеть ею, наполнить ее энергией надежды.
66
67
Маркус шел над пропастью, чувствуя, как под ногами свистит ветер. Вернувшись в тот вечер домой, он по-прежнему не мог избавиться от тягостных образов, они осаждали его со всех сторон. Может, это все из-за Стриндберга? Честное слово, надо держаться подальше от соотечественников с их тоскливыми страхами. Красота момента, красота Натали — все это предстало перед ним как последний край,
