22/3/43

21 марта в Берлине отмечали День памяти героев; в ходе празднеств фюрер был приглашен в здание арсенала на выставку, которую устроила группа армий «Север». Там помимо прочих экспонатов были выставлены семь живописных полотен, изображавших события семи крупнейших наступательных операций 1941 года, которые проводились под моим руководством. Я уведомил Шмундта, что буду там присутствовать с тем, чтобы фюрер не столкнулся там со мной, будучи к этому неготовым. При встрече со мной фюрер ограничился коротким рукопожатием и пошел дальше, избавив себя таким образом от каких-либо серьезных разговоров и дискуссий.

В конце праздника мне удалось переговорить со Шмундтом, который назвал мне новую причину, которая способствовала моей отставке.

Я якобы телеграфировал фюреру, предлагая фронтальное наступление с целью разрешения кризиса под Харьковом, а кроме того, затребовал для этого все резервы Восточного фронта, не позволив тем самым другим группам армий проводить крупные наступательные операции! Вмешался Зоденштерн и сказал, что мой штаб никогда такого сообщения фюреру по телеграфу не посылал. Я также с негодованием отверг этот навет, представлявший собой неслыханную подтасовку фактов!

Позже я позвонил Гальдеру и спросил, в курсе ли он такого рода слухов. Он ответил, что в свое время и вправду ходил слух насчет того, что Зоденштерн и Винтер высказались [492] в пользу «флангового» решения, в то время как я настаивал на «фронтальном».

22 марта Зоденштерн сообщил мне о получившей распространение истории, что я — даже не посовещавшись предварительно со своим начальником штаба — позвонил фюреру поздно вечером или даже ночью и предложил ему фронтальное наступление в качестве средства разрешения кризиса под Харьковом!

21 марта после беседы со Шмундтом я попросил фельдмаршала Кейтеля уделить мне на следующий день немного внимания. Встреча состоялась утром 22 марта. Я подчеркнул, что заявление, которое я намереваюсь сделать, скорее всего, ничего в моем положении не изменит, но я не могу оставить без внимания враждебные выпады в свой адрес. Я коротко изложил Кейтелю суть дела, после чего в качестве свидетельства против обвинения в том, что я якобы был сторонником «фронтального» решения, передал ему письмо Зоденштерна, написанное 26 ноября 1942 года моему адъютанту Харденбергу.

Когда мы с Кейтелем снова коснулись в беседе событий, непосредственно предшествовавших Харьковскому сражению, я сказал: Люфтваффе тогда мне не подчинялись; несмотря на все мои просьбы, получить самолеты из Крыма я так и не смог. Кроме того, Верховное командование сухопутных сил забирало себе все подходившие к моим позициям резервы. При таких условиях 17-й армией овладели сомнения, и даже Клейст тогда воскликнул:

«Мы не в состоянии достичь линии Берека — Александровка!»

Со слабыми силами, находившимися тогда в нашем распоряжении, и с неадекватной воздушной поддержкой возможность того, что мы застрянем на полпути, была велика. Кроме того, нам угрожала опасность обескровить в затяжных сражениях войска, которые мы готовили к большому летнему наступлению. Идея относительно того, что полководец не должен рассчитывать только на успех, не [493] нова и мне, конечно же, знакома. Но вопреки этому расхожему мнению командующий группой армий крупного неуспеха себе позволить не может, поскольку такого рода неудача способна поставить под удар дальнейшие планы Верховного командования. Таким образом, командующий, у которого связаны руки, обыкновенно обходится небольшими операциями, прибегая, так сказать, к «малому» решению. В нашем случае это означало атаковать со стороны Павловска в северном направлении, каковую операцию ни в коем случае нельзя назвать «фронтальной», но можно рассматривать как временную меру. Она тем не менее позволяла нам достичь места, которое впоследствии могло стать неплохой стартовой площадкой для более крупного наступления. Помнится, я сказал тогда своему начальнику штаба, что лавров мы себе этим не стяжаем, так как с крупной операцией придется повременить.

Когда потом фюрер высказался в пользу широкомасштабной операции или «большого» решения с привлечением крупных сил авиации, я приветствовал такое решение от всей души! На это Кейтель сказал:

«Фюреру ваше предложение поначалу не понравилось. Но по мере того, как операция развивалась, он стал смотреть на происходящее спокойнее, а потом, когда успех был достигнут, им овладела неподдельная радость.

Но поговорим о Воронеже (!) — продолжал Кейтель. — В начале операции Гальдер и я имели сомнения насчет того, не свяжет ли операция по захвату этого города наши мобильные силы до такой степени, что это помешает нам наступать в направлении Дона. Перечитав изданную Верховным командованием сухопутных сил директиву, я попросил фюрера, который тогда собирался вылететь в группу армий, поставить вас в известность о том, что захват Воронежа не является для вас обязательным. Однако после обсуждения этого вопроса в Полтаве 3 июля у меня сложилось впечатление, что эта идея не была выражена достаточно [494] ясно и не до конца доведена до сведения командования группы армий».

Я заявил:

«Ничего подобного. Мой разговор с фюрером о Воронеже закончился тем, что я сказал ему: «Как я понимаю, я должен взять Воронеж, если это будет нетрудно сделать, но не должен из-за него ввязываться в тяжелые и продолжительные бои». Фюрер подтвердил это кивком головы. Но потом начались осложнения. Офицер связи при 4-й танковой армии радировал Верховному командованию сухопутных сил, что Воронеж, вероятно, можно будет взять только после тяжелых боев. Вейхс придерживался противоположного мнения, и я с ним согласился. Пока шли дискуссии по этому вопросу с Верховным командованием сухопутных сил, 6 июля танковый батальон 24-й танковой дивизии прошел через весь Воронеж почти без боя, после чего мы сообщили Верховному командованию сухопутных сил, что захватить город не составит труда…»

Кейтель сказал:

«Фюрер после этого долго еще говорил: «Под Воронежем мы потеряли 48 часов». Судя по всему, он рассматривал это как серьезную потерю времени».

Я ответил:

«Но не следует при этом забывать, что вся операция отняла значительно меньше времени, нежели планировалось. Несколько раз, в том числе во время встречи с фюрером 3 июля, я напоминал об опасности отступления русских. Совершенно очевидно, что я сделал все возможное при сложившихся обстоятельствах, чтобы совершить поворот к югу как можно быстрей. Когда Гальдер позвонил генералу Зоденштерну 5 июля и сказал ему, что фюрер проявляет нетерпение и осведомляется, почему до сих пор не захвачены плацдармы на Тихой Сосне, я мог бы ответить ему, что эти плацдармы уже фактически захвачены».

Я не стал входить в дальнейшие детали, которые могли бы проиллюстрировать, как группа армий развивала наступление в южном направлении, преодолевая сопротивление противника. Я, кроме того, не стал говорить о том, [495] что это группа армий, а вовсе не Верховное командование сухопутных сил пришла к идее относительно большей целесообразности атаки силами правого крыла 4-й армии, а также осуществления руководства всей операцией из единого командного центра с самого начала.

Под конец Кейтель заметил, что фюрер выразил сомнения на предмет того, позволит ли мне здоровье довести текущую операцию до конца (!), но это заявление фюрера нельзя, разумеется, воспринимать всерьез.

Когда беседа завершилась, Кейтель сказал:

«Не уверен, что мне удастся изыскать возможность сообщить фюреру в деталях все вышеизложенное. Это легче сделать в полуофициальной обстановке, но фюрер всегда встречается со мной в присутствии двух стенографистов, при которых я не могу обсуждать столь деликатные вопросы!»

Когда я спросил, что думает высшее руководство относительно дальнейшего хода войны, Кейтель ответил:

«Англо-американцы проигрывают! И русские тоже проиграют!»

26/4/43

Анонимные, напитанные ядом письма, призывающие к бунту, которые приходили ко мне в последнее время и чрезвычайно меня раздражали, наконец перестали приходить. Вместо этих писем сегодня я получил послание от одной женщины из Бремена. Она пишет, что так больше продолжаться не может и нам нужно наконец снова выбрать себе государя. Она лично — как это мило с ее стороны! — выбрала меня. Эта