прекраснейший, храбрейший и высокомернейший из воинов мусульманских.

— Дети Гранады, куда вы отправляетесь? — воскликнул он. — Помыслили ли вы о низости вашего поступка Разве за кровную обиду мстят бесчестием целой жизни? Дети Гранады, вспомните о своем отечестве!

— Слова твои великодушны и благородны, — сказал один из предводителей Абенсеррахов, — но они уже не переменят нашего намерения. Мы уезжаем из города, в котором каждый камень окрашен кровью наших братии, пролитой предательством. Мы отправляемся в испанский лагерь — там найдут нас Зегрисы.

— Хорошо ли я понял? — возразил Муса. — Не обманул ли меня слух мой? Разве вы уже не первые граждане, славнейшие защитники Гранады? Каким именем назовете вы мнимое мщение, приносящее в жертву родину и веру? Абенсеррахи, заклинаю вас, откажитесь от намерения, которое навсегда запятнает вашу славу, столь великую перед детьми пророка! Откажитесь от этих внутренних раздоров, которыми воспользуются наши общие враги, чтобы покорить нас и лишить прекраснейшего царства на земле! Если же вам необходима немедленная месть, страшная как оскорбление, что же: возвратитесь в Гранаду, нападите на Зегрисов, истребите их хоть всех, купайтесь в крови их, преследуйте друг друга до совершенного уничтожения, но не призывайте этих иностранцев, врагов ваших, любоваться вашими раздорами, извлекать пользу из вашей ярости. Не сделайтесь наемниками тех, которые хотят поработить правоверных!

— Муса, — отвечал тот же начальник, — мы хвалим твою любовь к отечеству, но пламенные речи твои не имеют более власти над нашей волей, потому что после ужасных убийств, совершенных безнаказанно, нечего ждать в Гранаде ни правосудия, ни покоя. Между нами и предателем-эмиром возникла вечная ненависть. Гранада должна пасть, владычество мавров должно исчезнуть с лица земли! Христианская Испания держит уже в руках своих победу, и мы не остановим потока, готового поглотить проклятый город!

— Позор вам! — воскликнул Муса. — Неужели такие богохульства должны исходить из уст Абенсерраха? Если мы не довольно сильны, чтобы воспрепятствовать гибели нашей отчизны, то обязаны гибнуть вместе с нею. Неужели вы забыли так скоро героическую борьбу наших предков с христианскими государями, осаду Толеды, войны кордовские и защиту Севильи, где мавры, задавленные числом, пали, уважаемые самими победителями? Все города аравийские могли быть покорены, но ни один не унизил себя подлостью, неужели же Гранада, Гранада, последний оплот нашего владычества, будет несчастнее Толеды, Кордовы и Севильи? Неужели мы будем жить в унижении, когда предшествовавшие нам умерли со славой? Абенсеррахи, послушайтесь меня: я говорю вам для вашей же пользы! Отчизна нуждается в вас и Господь смотрит на вас!

Но красноречивые слова Мусы не нашли больше отголоска во всех этих сердцах, глубоко оскорбленных, сильнейшие убеждения должны были уступить единственному чувству — мщению. Абенсеррахи тронулись вперед, не выжидая более, и медленно поехали по дороге к веге, где находился испанский лагерь. Известие об удалении Абенсеррахов произвело в городе печальное чувство, со всех сторон раздавались жалобы и брань, жители с мрачным видом бродили по улицам, все были чрезвычайно поражены: неприятель перед городом, а в городе отчаяние.

Один Муса в этом бедственном положении не терял своей твердости, несмотря на пожиравшие его опасения, он понял, что одни быстрые меры могли, если не спасти, то, по крайней мере, отсрочить падение и сделать его пагубным для победителей. Он отправился во дворец эмира.

Абдалла медленно прогуливался под благоухающей тенью линдаррахского партера, оплакивая в душе своей красоты великолепного жилища, которого готов был лишиться, озабоченное чело его склонилось, но, увидев Мусу, он силился принять бесстрастный вид.

— Повелитель правоверных, — сказал ему Муса голосом, едва скрывавшим презрение и выражавшим гордую скорбь и почти угрозу, — о чем думаешь ты, когда траур простирает крылья свои над Гранадой? Знаешь ли, высокий наместник пророка, какие плоды принесла твоя дикая ненависть, твоя слепая ревность, твоя немилосердная ярость? Мы лишились твердейшего оплота веры, и разве в этом уединении, которое будет усиливаться вокруг тебя по мере того, как неприятель будет стягивать свое железное кольцо, ты не слышишь ничего, что пробудило бы тебя от апатии, которая предаст тебя, связанного по ногам и по рукам, на произвол чужеземцев? Разве ты не придумал ничего для заклинания верной гибели?

— Знаю, что возмущение вспыхнуло среди моих подданных, — отвечал Абдалла глухим голосом, — и зачинщики — те же Абенсеррахи, которых правосудие мое не поразило довольно сильно.

— Не страшись более Абенсеррахов, — возразил Муса с холодной насмешкой, — они уже не потревожат своими жалобами блестящих пиршеств твоих.

— Тем лучше! — воскликнул эмир. — Ибо я наложил бы на них острую узду.

— Они избавили тебя от этой утонченной предусмотрительности.

— Что это значит?

— Что все они сегодня утром отправились в христианский лагерь.

— Измена!..

— Нет, одна справедливость.

— О, зачем не истребил я их до последнего!

— У тебя не достало бы палачей.

— Но разве месть моя не была законна? Не доверил ли я тебе, Муса, моих сердечных страданий и оскорбления, мне нанесенного? Разве ты не знаешь, что Зораида, любимейшая из жен моих, обольщена в тени гарема Али-Ахмедом, главою этого рода? Разве ты не знаешь, что я получил достоверные известия о предательстве Абенсеррахов и о переговорах их с христианами?

— Где доказательства этих преступлений? — холодно спросил Муса.

— Доказательства? — воскликнул эмир. — А где доказательства их невинности?

— Фраза эмира для оправдания убийств. Послушай, Абдалла, низкая жестокость твоя лишит тебя наследия предков, а мы ей будем обязаны потерей отчизны. Но Господь будет судьей между тобой и твоим народом.

Сказав это, Муса вышел, оставив эмира в добычу бессильной ярости. Абдалла не осмеливался убить собственноручно смелого воина, который приходил упрекать его в кровавой несправедливости: народ гран адский боготворил Мусу и видел в нем свою последнюю защиту. Эмир решился выждать удобного случая, чтобы отделаться от него, но в тот же день, обуреваемый более и более неприятными мыслями, пожираемый припадками ревности, он вдруг решился принести в жертву своему гневу Зораиду и поспешно отправился в гарем, для объявления несчастной о мучениях, которые назначал ей.

Злополучная Зораида обливалась слезами, в уме ее беспрестанно вертелась мысль о низкой клевете Зегрисов, но Абдалла, изменчивый и легковерный, как все слабые души, приписывал это отчаяние сожалению о смерти Али-Ахмеда. Это еще усилило его ревность и, стоя на пороге, он сказал грубым голосом:

— Перестань плакать, звезда ночей любви, слезы портят прелести твои, и пора такой трогательной скорби перестать наполнять печалью это прекрасное местопребывание. Жизнь, лишенная любви Али- Ахмеда, без сомнения, сделалась тебе ненавистной, но я, великодушный, решился освободить тебя от уз, нас соединяющих.

— Небо! — воскликнула дрожащая Зораида. — Что говоришь ты? Какое новое варварство замыслил ты?

— Зачем дрожать? — возразил Абдалла. — Разве ты можешь желать высшего благополучия, чем смерти, когда она соединит тебя с тем, кого полюбила и предпочла мне? Я постараюсь, чтобы эта смерть была пламенным символом страсти, тебя пожирающей… Ты пылаешь еще любовью к трупу Али-Ахмеда — скоро ты запылаешь другим пламенем на Новой площади!

Зораида в отчаянии ломала руки. Эмир оттолкнул ее ногой и продолжал свои упреки:

— Да, преступная женщина, вот наказание, которое я придумал для тебя за пятно, нанесенное мне союзом с тобой, и если в течение трех дней ты не сыщешь поборников, которые осмелятся стать против обвинителей, костер на Новой площади окончит проклятую жизнь твою!

Кончив эту угрозу, Абдалла медленно вышел из гарема, бросив на свою несчастную фаворитку последний взгляд, исполненный ненависти и мести. Зораида, оставшись одна, с ужасом измеряла бездну