него уменьшилось, но если они все же случались, то неизменно когда он прикасался к чьей-то коже. Он исполнен непоколебимой решимости не прикасаться каким-либо образом к коже мисс де Плашетт — для этого он и сам надел свои единственные перчатки. Но он рад тому, что и девушка надела перчатки. Теперь никакая случайность…
— Мистер Вялый Конь, я рада снова вас видеть и не могу найти слов благодарности за то, что вы согласились проводить меня на выставку сегодня, чтобы я могла встретить там отца. Приношу свои извинения, но как правильно… мистер Вялый Конь? Или просто Конь?
Она говорит тихим напевным голосом — так же она говорила и во время их короткой первой встречи двумя днями ранее, когда вместе с отцом пришла на шоу «Дикий Запад». Мистер Коди представил преподобного де Плашетта и его дочь большинству (если не всем) из сотни бывших солдат-кавалеристов армии США и девяноста семи взятым на полную ставку сиу, пауни, шайенна и кайова, которые приехали на восток вместе с Буффало Биллом.
С самого начала Паха Сапа обнаруживает, что у него словно кляп во рту. Он предполагал, что это случится где-нибудь на их с мисс де Плашетт пути к выставке, — но не сразу же. А тут вдруг какое-то безумие — он хочет объяснить ей, что Билли Вялый Конь, имя, под которым он вот уже семнадцать лет известен бледнолицым, было мерзким, глупым, оскорбительным прозвищем, которое ему дали в Седьмом кавалерийском полку, когда он был их пленником… разведчиком… узником, а его настоящее имя…
Он трясет головой и выдавливает из себя:
— Билли, мадам, просто Билли.
Лицо у него горит, но Рейн де Плашетт улыбается и берет его под руку, отчего Паха Сапа слегка подпрыгивает.
— Отлично… Билли… тогда вы должны называть меня Рейн. Идем?
Они выходят из калитки шоу «Дикий Запад» под жаркое солнце середины июля. Справа от калитки — большой плакат с полноцветным портретом Христофора Колумба и подписью: «Лоцман океана, первый покоритель Запада». Ведь расположенная по соседству Всемирная выставка названа Всемирной Колумбовской выставкой 1893 года, пусть она и недотянула целого года до четырехсотой годовщины высадки итальянского моряка.
На более крупном и красочном плакате по другую сторону калитки — мистер Коди в одежде с бахромой, как и полагается покорителю Запада, с подписью: «Лоцман прерии, последний покоритель Запада». Но выше, с одной стороны широкой входной калитки еще один плакат, который гласит: «„Дикий Запад“ Буффало Билла и съезд крутых всадников всего мира».
Мисс де Плашетт останавливается, выйдя из калитки, отпускает Паха Сапу, раскрывает зонтик, потом снова берет его под руку и бросает на мгновение взгляд назад на калитку и длинный забор. На ее бледное лицо сквозь кружево зонтика падают лучики света, и Паха Сапе приходит на ум аппалуза.[47] Еще Паха Сапа впервые замечает, что на маленьком носике и румяных щечках девушки целое созвездие веснушек. Сколько ей лет? Наверное, двадцать. Но никак не больше двадцати одного — двадцати двух.
— Жаль, что мистеру Коди не удалось устроить арену и организовать показ других экспонатов на территории выставки. Отец говорит, что администрация выставки отвергла заявку мистера Коди, потому что шоу «Дикий Запад»… как же они это сказали… «несообразно». Я полагаю, что под этим они имели в виду «слишком вульгарно»?
Глядя в карие глаза мисс де Плашетт, Паха Сапа переживает жуткое мгновение, понимая, что вдруг начисто забыл английский, на котором говорит вот уже почти семнадцать лет. Он обретает память и голос, только когда они начинают двигаться на восток к Шестьдесят третьей улице и входу на выставку.
— Да, слишком вульгарно, именно это они и имели в виду, мисс де Плашетт. Они не хотели пятнать экспозицию аттракционом мистера Коди, хотя мистер Коди, подавая заявку, только что вернулся из очень успешного турне по Европе. Но все вышло к лучшему.
— Каким образом?
Он понимает, что она улыбается, словно ждет услышать что-то интересное, но ему трудно думать словами, потому что все его внимание в этот момент сосредоточено на легком прикосновении ее правой руки к сгибу его левой (своей левой рукой она держит зонтик).
— Понимаете, мисс де Плашетт…
Он смущенно замолкает, когда она останавливается, поворачивает голову и кивает в напускном (как он надеется) нетерпении.
— Я хочу сказать, мисс… гм… то есть… когда Бюджетная комиссия отвергла заявку мистера Коди, он купил права на эти пятнадцать акров по соседству с территорией выставки. И теперь мистеру Коди не нужно делиться прибылью с администрацией выставки, и к тому же он может давать представления по воскресеньям — они чрезвычайно популярны, — тогда как выставка по воскресеньям не разрешает представлений, ну и конечно, работает фактор большой площади — целых пятнадцать акров, то есть мисс Оукли, Анни,[48] она разбила целый сад вокруг своей палатки, и еще эта шкура пантеры на кушетке и великолепный ковер из Англии или еще откуда-то, не говоря уже об электрическом освещении, настоящей итальянской мебели и…
Паха Сапа понимает, что после целой жизни, проведенной в благородном мужском молчании, он заболтался, как школьник вазичу. Он так быстро закрывает рот, что слышно, как клацают его зубы.
Мисс де Плашетт покручивает свой зонтик и с ожиданием, с надеждой смотрит на него. На лице у нее улыбка, и что же она выражает — удивление, потрясение или легкое презрение?
Он делает неловкое движение рукой.
— Ну вот, в общем, все повернулось к выгоде мистера Коди. Кажется, мы в среднем собираем на представление по двенадцать тысяч человек, что гораздо прибыльнее любого договора на территории выставки. Почти все, кто приходит на выставку, рано или поздно неизбежно приходят и на шоу «Дикий Запад», а некоторые, для того чтобы увидеть нас, едут по надземной железной дороге.
Они молча проходят полквартала от огромной площадки шоу «Дикий Запад», граничащей с 62-й улицей, до ближайшего входа на выставку с 63-й улицы. У Паха Сапы мало опыта общения с женщинами — в особенности с белыми женщинами, — и потому он не представляет, естественное ли ее молчание, или же оно свидетельствует о напряжении и неудовольствии со стороны дамы. Впереди над разграничивающим забором проходит надземная железная дорога (так называемая аллея «Эль»; Паха Сапа слышал: она так называется, потому что ее ветки петляют над аллейками от самого центра Чикаго, так как спекулянты скупили все другие участки, над которыми можно было бы проложить дорогу), построенная, чтобы привозить миллионы посетителей из Чикаго в Джексон-Парк. Некоторые из ее желтых вагонов «для перевозки скота» грохочут впереди, и Паха Сапа, подняв голову, видит нетерпеливых экскурсантов, самым опасным образом свешивающихся через открытые борта. Паха Сапа знает, что посетителям выставки удавалось убить себя различными хитроумными и жуткими способами, но никто пока, думает он, еще не выпадал из аллеи «Эль».
Входная плата на выставку — пятьдесят центов, и кассиры, продающие билеты, не прочь сообщить брюзгливым посетителям, что если бы мэр Гаррисон, Даниэль Хадсон Бернхам, самый главный ответственный за выставку, или президент Кливленд[49] появились у их дверей, то и этим джентльменам пришлось бы выложить по пятьдесят центов.
Паха Сапа достает доллар (довольно большая часть его месячного жалованья), но мисс Плашетт уже высвободила руку и открывает матерчатый кошелек, свисающий на шнурке с ее запястья.
— Нет-нет, мистер… Билли… отец оставил мне деньги на два билета. Ведь вы бы не пошли сегодня на выставку, если бы не ваше галантное предложение проводить меня.
Паха Сапа медлит, понимая, что ему ужасно не по душе мысль о том, что она заплатит за них двоих или даже за себя одну, но он не знает, как объяснить ей это. Пока он раздумывает, молодая женщина покупает билеты, протягивает ему один и проходит через металлический турникет. Паха Сапа ворчит, глуповато сжимая в руке долларовую бумажку, но все же идет за ней.
Как только они входят на выставку и минуют высокое белое здание около западной границы ее территории, случается нечто, о чем Паха Сапа будет много раз вспоминать в последующие годы.
Мисс де Плашетт неожиданно поворачивается, смотрит на белое здание без окон с высокой башней, и
