типи символизируют основной нравственный постулат Вселенной, охокисилап — взаимное уважение ко всему сущему; и десять шестов охокисилапа установлены правильно и укрыты чистыми, блестящими шкурами бизонов, надлежащим образом выделанными. Вигвамы поставлены кругом, как этого требовали от вольных людей природы Птица-Женщина и шесть пращуров — так, чтобы дома людей повторяли священную петлеобразную форму самой Вселенной.
Ворон усаживается на шест типи, и Паха Сапа видит, что вокруг тийоспайе двигаются люди, на мужчинах и женщинах одежды ручной выделки, похожие на те, что он носил мальчиком… похожие, но не воссозданные, как в музее. Многие шкуры он узнает: антилопы, оленя, бизона — все они хорошо выскоблены женщинами для мягкости, но есть и шкуры, происхождение которых ему неизвестно. Он видит военный щит, прислоненный к типи, и с ужасом понимает, что на щите слоновья шкура.
Мимо проходит пожилой человек. Судя по замысловатому рисунку бисером на мокасинах и безупречной бахромчатой куртке и штанам, Паха Сапа решает, что это кто-то важный, но на плечах и голове этого воина шкура, грива и открытая в рыке львиная пасть.
Будь у Паха Сапы веки, он бы моргнул.
Это вольные люди природы. Сверхчувствительными ушами своего ворона Паха Сапа слышит приглушенный разговор людей на странноватом лакотском. И тут Паха Сапа осознает, что ему напоминает их акцент — такой же был у Роберта, выучившегося лакотскому у отца. Возможно, родным языком этих людей был английский, прежде чем они заговорили по-лакотски. А возможно, язык изменился со временем, как это свойственно любому языку.
Потом происходит нечто странное.
На бревне неподалеку сидят четыре мальчика, бросая ножи в кружок, нарисованный на земле, — эту игру Паха Сапа прекрасно знал, когда был мальчишкой, — и тут раздаются тихие звуки музыки.
Один из мальчиков встает, выходит из игры, засовывает руку в карман штанов из оленьей шкуры и отвечает во что-то, видимо в телефон, но размерами не больше и не толще игральной карты. Мальчик разговаривает около минуты — все на том же гладком лакотском, — потом складывает невероятный телефон и засовывает его к себе в карман, после чего возвращается в игру.
— Ну, Паха Сапа, тебе достаточно увиденного, чтобы понять? Нам потребовались годы, прежде чем мы поняли, что проект ревайлдинга мегафауны плейстоцена будет лишен всякого смысла, если мы не возродим главного хищника позднего плейстоцена — человека. Но на этот раз, благодаря нашему присутствию, массового уничтожения видов не случится. Агентство по управлению популяцией регулирует не только четвероногих. И Конни первой из нас увидела, кто заслуживает выбора — права — жить в заповеднике П. Р. М. П., если только они согласны жить по правилам той эпохи, которая им предлагается. Телефоны у детей… что ж, от некоторых вещей невозможно отказаться в любой культуре, и было решено, что телефоны являются важнейшим элементом безопасности. Взрослые могут жить среди ягуаров, львов и медведей гризли, но детям должна быть предоставлена возможность обращаться за помощью по телефону. Правда, телефоны работают только в границах заповедника, и дети должны их отдавать по достижении пятнадцати лет, если решат жить здесь и дальше.
Паха Сапа знает, что он видит сон, но не возражает. Он, как и Гамлет, больше всего боялся в смерти вероятности того, что там могут сниться сны.
Но этого сна он не боится.
Ворон поднимается в воздух и набирает высоту, а набрав, направляется на юго-запад.
Оказавшись в воздухе, Паха Сапа видит на северо-западе что-то такое, чего не заметил раньше. Лента серебристой стали протянута с востока на запад по речной долине, и под ней медленно двигаются вагоны, отливающие серебром и стеклом.
Паха Сапа сразу понимает, что это такое. Он видел картинки Wuppertal Schwebebahn — монорельсовой дороги в Вуппертале, в Германии, построенной и открытой около 1900 года. Только на этой монорельсовой дороге вагоны находятся под рельсом, а стены вагонов для лучшей видимости в основном стеклянные. Своими острыми глазами ворона он даже с расстояния в несколько миль и с высоты в несколько тысяч футов видит силуэты пассажиров. Некоторые сидят, некоторые стоят. Это напоминает Паха Сапе восторженных пассажиров колеса Ферриса в 1893 году.
— Три сотни разрешений треккерам, несколько коммерческих стоянок для сафари, конечно, под строгим контролем, но, кроме этого, более сорока двух миллионов человек в год — туристов — платят за то, чтобы проехаться по части или по всему заповеднику Проекта ревайлдинга мегафауны плейстоцена. Он стал главной приманкой для туристов в Северной Америке. Но тебе, Паха Сапа, пора возвращаться домой. Хотя нам и очень не хочется тебя отпускать.
Паха Сапа чувствует себя практически так же, как в тот день на колесе Ферриса на мидвее Большого Белого города — в те первые часы, что он провел с Рейн.
Он думает: «Зачем мне уходить отсюда? Я уже попал в рай, какого даже не могли себе представить ни мои одноплеменники, ни отец Рейн. Но если настало время отправляться в настоящий рай, то я готов».
Всеобщий смех немного похож на смех Роберта, сильно — на смех Рейн, чуть-чуть — на смех Сильно Хромает, слегка — на смех женщины, которой он никогда не видел, и совсем не похож на смех шести пращуров. Те слова, что ему говорят на прощание, звучат странновато.
— Отправляться в рай? Да, черт побери, Паха Сапа. Крещение перекосило тебе мозги. Тут еще много чего нужно сделать.
Ворон летит на запад, а потом в направлении норд-тень-вест.
Словно низкие облака, накатывает волна океана времени, покрывая все внизу, и кажется, что лучи солнца в воде двигаются вместе с летящей птицей. Паха Сапа пытается вспомнить понравившееся ему предложение из «Холодного дома», но не может сформировать связную мысль.
Море времени отступает. Низкие, переходящие один в другой холмы внизу снова обрели бурый и коричневый цвета, единственная зелень в извилистой речной долине — выстроившиеся в ряд старые тополя.
На этот раз ворон не закладывает вираж — он почти вертикально пикирует к земле, чем приводит в ужас Паху Сапу.
Нет… я не могу… я не готов… я не…
Но вороны никого не слушают. Он все с той же скоростью продолжает свое безумное падение на коричневые холмы с их высокой коричневой травой.
Удар ужасен.
Они солгали ему.
Как они его ни любят — а он знает, что они его любят, — но они солгали ему.
Это самый настоящий рай.
Паха Сапа лежит на верхней ступеньке лестницы, ведущей к Большому бассейну около Колумбова фонтана перед главным зданием администрации в Белом городе, голова его покоится на коленях Рейн, и Рейн с тревогой смотрит на него сверху вниз. Его не волнует, что вокруг стоят другие люди.
Губы у него сухие, но он шепчет своей встревоженной возлюбленной: «Токша аке вансинйанкин ктело».
«Я увижу тебя снова». Он научил ее этой фразе всего два часа назад на колесе Ферриса, и это связало их прочнее помолвки. Им обоим это известно. Но ни один из них еще не признал этого.
— Ах, мсье Вялый Конь, слава богу, вы пришли в себя.
Это говорит не Рейн, а другая женщина — постарше. Мать.
Его невестка. Мадам Рене Зигмон Адлер де Плашетт. (Как это странно — видеть человека, носящего фамилию его возлюбленной.)
А женщина, на чьих коленях покоится его голова, — не двадцатилетняя Рейн, а его внучка, мадемуазель Флора Далан де Плашетт, которой сейчас семнадцать с половиной, она недавно забеременела и обручена.
Паха Сапа пытается подняться, но три пары рук укладывают его обратно.
Паха Сапа понимает, что к ним присоединился усатый шофер Роджер. Роджер принес воду в — поразительно! — хрустальном графине. Он подает ему хрустальный стакан с — еще более поразительно! —
