Даже с высоты, откуда видна кривизна горизонта, Паха Сапа видит, что он спускается в недалекое будущее его собственной эры. Еще он знает (не зная откуда и не видя никого, у кого можно спросить), что сейчас все еще суббота, пятое сентября, хотя какого года, века, тысячелетия или эпохи — это ему неведомо.

В Черных холмах четыре каменные головы горы Рашмор сияют, как мужские плеши на солнце. Дальше к югу сияет более белый гранит,[136] словно искалечили еще одну вершину горы, но ворон направляется не туда, а Паха Сапа не видит того, на что не смотрит ворон.

Медвежья горка находится на своем месте, хотя даже с большой высоты прекрасно видно, что большинство сосен внизу и на хребтах сгорели. Это не волнует Паха Сапу: пожары с прерий бушевали на Мато-пахе так часто, что об этом знает один лишь Всё, если только Тайна ведет счет пожарам.

Но города и городки вазичу теперь гораздо крупнее — Рэпид-Сити, Бель-Фурш, Спирфиш, даже крохотный Кистон-на-Холмах, — а между разбросанными повсюду городками в окнах бесчисленных ранчо, дворовых построек, складов, домов и новых сооружений играют солнечные блики.

Ворон летит на север, как он делал это несколько минут и одиннадцать тысяч лет назад.

Паха Сапа видит, что Великие равнины нарезаны на геометрически правильные участки в еще большей мере, чем при его жизни. В этом не столь далеком будущем по крайней мере один из хайвеев имеет четыре широкие полосы, по две в каждом направлении, и разделительную линию из бурой травы посредине; похоже на то, что он видел на фотографиях в газетах — такие футуристические хайвеи строились в Германии, где они сначала назывались Kraftfahrtstrasse, когда в 1931 году была завершена первая четырехполосная дорога между Кельном и Бонном, но теперь (на протяжении только что закончившейся жизни Паха Сапы) Гитлер торжественно называет их Reichsautobahn, что Паха Сапа перевел как нечто вроде «Свободные дороги рейха». Немецкий канцлер заставляет свой ввергнутый в пучину депрессии народ строить все новые и новые автобаны по всей Германии, и «Нью-Йорк таймс» высказала предположение, что не в последнюю очередь такие четырехполосные шоссе можно использовать для быстрого перемещения войск от границы до границы.

Новый автобан, который странным образом закольцовывает Черные холмы по самим обочинам древней Беговой Дорожки лакотских преданий, заполнен грузовиками и легковушками в такой степени, какую Паха Сапа и представить себе не мог. Даже в Нью-Йорке 1933 года не было такого безумного движения. Легковушки, грузовики и какие-то штуки неопределенной формы, которые несутся на восток и запад по четырем длинным изгибающимся полосам, выкрашены во все цвета радуги, притягивающие к себе солнечный свет.

Паха Сапа застал эпоху бума американских железных дорог — «железного коня», говорили Сильно Хромает и другие вольные люди природы еще до Паха Сапы, — дорог, которые, безусловно, были самым быстрым видом транспорта, и ему теперь трудно представить, что вскоре эти автобаны оплетут всю Америку. («Если только, — вдруг осеняет Паха Сапу, — Великая война в недалеком будущем, немногим спустя после его смерти, не вернется снова и Германия на сей раз не одержит победу и не оккупирует США».)

Но прерию под ним, видит он, когда ворон спускается ниже, оккупируют вовсе не немцы — домашний скот.

Скот — эти глупые грязные животные, появившиеся в Европе, или Азии, или еще где-то, — заполняет прерию, и та уже не в силах прокормить такое количество. Когда Паха Сапа работал на ранчо Донована («Плохо работал, — признает он, — из него так никогда и не получился хороший ковбой»), то улыбался, слыша, как хозяин и другие старики рассуждают о «великой старой традиции» разведения скота на Западе. Старейшей из этих традиций было от пятидесяти до семидесяти пяти лет.

Но в недалеком будущем, даже если спустя всего двадцать, или тридцать, или пятьдесят лет от этого приятного дня в начале сентября 1936 года, когда умер Паха Сапа, он видит, что скот продолжает делать то, что и положено делать скоту: выщипывает траву до корней, опустошая землю до такой степени, что на Североамериканские равнины возвращается пустыня, скот загрязняет своими экскрементами все ручьи и речки, до которых может добраться, разрушает русла своим непомерным весом, повсюду оставляет следы; на бесплодной, покрытой пылью земле, где когда-то росли сочные травы, опустошение достигает таких масштабов, что с высоты полета ворона поилка среди тысячи голых акров исчезающей травы кажется осью гигантского колеса диаметром пять или более миль с бело-коричневыми спицами из коровьих туш.

А для защиты своего священного глупого скота вазичу, владельцы ранчо (и их преданные прислужники из индейцев) уничтожили немногих оставшихся хищников — последних волков, медведей гризли и пум, а также объявили войну прочим видам, таким как луговые собачки (тут сыграл свою роль миф, будто скотина ломает ноги, проваливаясь в норы, вырываемые луговыми собачками) и даже безобидные койоты. Паха Сапе кажется, что он видит солнечные блики от миллионов медных гильз, оставшихся после убийства всех этих видов, единственное преступление которых состояло в том, что они мешали скоту.

Воздух в пятый день сентября неизвестного будущего года очень теплый. Паха Сапа, соединенный с чуткими органами восприятия ворона, думает, что такая погода скорее характерна для позднего июля или начала августа. Когда они летели высоко, он увидел, что на вершинах Тетонских и Скалистых гор на западе и юго-западе совсем нет снега, даже на тех кряжах, куда Паха Сапа ходил мальчишкой, — юта безграмотно назвали их горы Лета-Нету-Нету.

Теперь там даже глубокой осенью будет настоящее жаркое, бесснежное лето.

Ворон делает круг над рекой, и Паха Сапа видит, что перегораживание равнин не ограничивается только новым автобаном, который петлями своих четырех полос огибает Черные холмы и уходит на север от Рэпид-Сити, не ограничивается и целой сетью гораздо более загруженных (и асфальтированных!) местных дорог — штата, округа, специального назначения, подъездов к ранчо, а к ним еще и квадратов, прямоугольников, трапеций отдельных ранчо, огороженных колючей проволокой (и, насколько он видит, так разгорожена вся земля), но теперь вдобавок ко всему этому поросшие высокой зеленой травой равнины его более раннего видения и его детских лет превращены неутомимыми челюстями коров в какие-то геометрические формы.

По ту сторону ограждений из колючки, над которой парит ворон, трава низкая, больная, в ней отсутствуют прежние прекрасные ботанические виды, но по другую сторону ограды коровьи челюсти поработали еще нещаднее — там осталась практически голая земля.

Следы копыт, ямы, оставленные тушами, вытоптанные тропинки (бизоны никогда не следовали один за другим колонной, что неизменно делает глупая скотина) возвращают землю к состоянию пустыни.

Паха Сапа когда-то слышал, как Доан Робинсон разговаривал с группой ученых-естественников об опасности опустынивания, но эта опасность казалась слишком далекой в 1920-х, когда доминировала политика увеличения людских и жвачных стад. Теперь он видит последствия. Те части Великих равнин США, которые уцелели во время пыльных бурь периода Великой депрессии, теперь пережеваны, перетоптаны, перегружены, перенаселены и перегреты (непонятно по какой причине климат стал теплее) до такой степени, что пустыни возвращаются. Когда его ворон поднимается, Паха Сапа видит реку — прежде в ней текла голубая вода, а теперь она разбавлена коровьими экскрементами и землей с обрушенных эрозией и скотом голых берегов.

Голос, очень похожий на голос его сына (хотя это и не голос его сына), шепчет ему без слов:

«В старину, даже тысячу лет спустя после того, как твои предки и другие племена, жившие до икче вичаза, уничтожили всех крупных хищников и жвачных, кроме бизонов, великие прерии высокой и низкой травы, простиравшиеся от реки Миссури до самых Скалистых гор, благодаря взаимодействию природных сил оставались здоровыми.

Бизоны, в отличие от скота, кочевали, проходя огромные расстояния, и разносили семена высоких