как она смеется над моими волосами («Хотите посмотреть жеваную резину?»); над моими последними зубами («Дракула позавидовал бы»); над моей татуировкой («Чунча[11] и чунча, что же вы хотите!»). «Я терплю ее только потому, что муж ее изучает, — говорила она своим подругам, — только поэтому. Он пишет диссертацию об индейцах-кампа. А я бы с удовольствием вышвырнула ее хоть завтра и нашла бы другую, не такую дикую и почище».

Ее подруги смеются, а сами никогда не спросят, что она мне дает за мою работу. Старые платья, да милостыню на кино, да и то на галерку, куда ходят одни мужчины.

Ужасно хочется спать, но нельзя. Сейчас надо уходить. И чем скорее, тем лучше. Только осторожно — у хозяина слух тонкий. Одеться тихо-тихо, взять узелок с вещами, он давно у меня наготове, под печкой, туфли в руки (старые туфли — тоже «ее» подарок!) и вон отсюда — уйти, убежать, уползти...

Остается немного: перебежать двор, открыть засов, открыть и прикрыть за собой калитку и во всю мочь к базару, там всегда есть грузовики до Лимы. Ой, что это? Он услышал! Зажег свет, кричит: «Это ты, Хуана?» Не отвечаю, мчусь, моля бога, чтобы хозяин одевался подольше, но едва добегаю до Клуба сосиаль, как вижу его — шлепает за мной в домашних туфлях и в халате, Фу ты, господи, ведь простудится, он здоровьем-то не больно крепок, я буду посильнее, на это только и надеюсь. Нет, все погибло, он уже догоняет, уже наступает мне на пятки.

Еще немного наверх, там Пласа-де-Армас, там полно народу, по воскресеньям они топчутся на площади до полуночи: видно, делать им совсем нечего... На Пласа-де-Армас хозяин бьет меня — первый раз в жизни! — и зовет на помощь этих людей, своих друзей.

— Держите ее! Я ее купил, и она не имеет права убегать от меня!

Я смотрю на него во все глаза, я понимаю, что все тут за него, а за меня никто. И еще я знаю, теперь наверняка знаю, что мы, я и он, еще увидим его жену мертвой у меня на кухне, и на этот раз он не защитит меня от полицейских.

— Пожалуйста, отпустите меня, я вас прошу...

— Ну уж нет!

— Я умоляю, сеньор...

— Нечего меня умолять!

И вот опять он и я, мы с ним оба, видим, как его жена лежит мертвой на кухне у моих ног...

— Уж лучше вам убить ее самому и оставить меня в покое, — говорю я тихо.

— Что ты городишь?

Тогда я кричу на всю площадь:

— Убейте ее сами и оставьте меня в покое!

— Молчи, тварь! — кричит он громче меня и командует: — Обходите! Окружайте ее!

Один из его друзей, замыкая цепь, идет прямо на меня.

— Ну, кампа, — говорит он, — если ты меня укусишь...

Они редко обменивались словами. Отчасти потому, что знали мало слов, которые могли бы выразить их мысли; отчасти потому, что произносим мы обычно не то, что хотели бы высказать; главным же образом из-за того, что и без слов все было ясно.

— Три года мы женаты, — сказал он. — В каком-то смысле это немалый срок.

— В каком-то смысле... — согласилась она, отвечая сразу и на сказанное, и на то, что стояло за ним.

Глаз она не подняла. Все ее внимание было сосредоточено на кормлении ребенка...

Она не знала, что муж наблюдает за ней, а может быть, и знала, да не обращала внимания: когда наступало время кормления, ей ни до кого не было дела. А он все смотрел и смотрел на них, не в силах оторваться. Его завораживала нежность, которой светились ее глаза во время кормления. До чего же они были сейчас непохожи на те огневые и дерзкие, которые он знал когда-то, да и все ее лицо стало совсем другим. Из-за этого непривычного выражения нежности, которое появилось у нее после рождения ребенка, она казалась незнакомой. Мать и ребенка связывало чувство, которое они никогда не смогут разделить с ним. Он принимал это с тупой покорностью — ничего другого ему не оставалось.

— А с другой стороны, — сказал он, — три года — это не так уж много.

— Да, с другой стороны, — снова согласилась она, — три года — совсем небольшой срок.

Она знала, что он хочет сказать.

Вынув сосок из ротика ребенка, она обтерла ему губы и сразу будто вернулась из того, чужого мира. Прислонив ребенка к плечу, погладила ему спинку.

— Ну вот и умник.

Он оторвал взгляд от пола и увидел, что она смотрит на него. Она тотчас отвела глаза, и он понял, что это значит. Муж и жена часто могут обойтись без слов. Она заговорила, так и не повернув к нему головы:

— Я нашла сегодня у тебя в кармане старую пачку с двумя сигаретами.

— Это хорошо, — отозвался он. — Можно будет покурить...

На полу, во всех четырех углах комнаты, и под столом, стоявшим посредине, валялись книги, десятки, сотни книг. Маленький книжный шкафчик был набит до отказа, книгами был завален еще один стол...

— Как только мы получим деньги, — сказал он, — мы купим большой книжный шкаф.

— Да, — ответила она, — как только мы получим деньги. — Но она сказала это без тени улыбки, и он понял, что она у самого предела.

В лучшие времена она, бывало, смеялась, когда он говорил: «Вот получим деньги...» Эти слова стали семейной шуткой. Правда, не очень веселой — шутки ведь часто печальны, но, если мужчине и женщине хорошо друг с другом, они нередко смеются и над печальным.

Они многое собирались купить, получив деньги. Диван для веранды, комплект Британской энциклопедии, Полное собрание сочинений Шекспира, курс французской устной речи для вечерних школ... Однако с этими покупками можно было и не спешить. Жизнь шла своим чередом без дивана, и книжного шкафа, и даже без Шекспира. Но вскоре наступили времена, когда пришла необходимость в более насущных вещах. Ребенку нужна была сетка от москитов, ей — платье, да и у него самого совершенно износились ботинки.

А в последнее время они стали избегать разговоров о том, что нужно, — ведь им нужно было то, без чего невозможно обойтись. Нельзя же сказать жене: «Как только мы получим деньги, мы купим чего-нибудь поесть». А когда она говорит: «У меня пропадает молоко, надо купить какой-нибудь еды ребенку», — разве можно ответить на это: «Сделаем, вот только получим деньги»? А так как ничего другого он сказать не мог, то он молчал...

Ребенок уснул, крепко прижавшись к груди матери, и теплота его маленького тела вдруг захлестнула ее жаркой нежностью. Она судорожно стиснула малыша в объятиях. Вспышка была так неистова, что он испугался, как бы она не выдавила жизнь из крохотного тельца, но промолчал: ведь между этими двумя — его женой и его ребенком — были какие-то свои связующие узы, они жили в своем обособленном мире.

Он заметил слезы у нее на глазах и снова подумал, что она у предела.

Сунув руку в карман, он вытащил два маленьких лимона.

— Какой-то человек дал мне сегодня два лимона, — сказал он.

Она обернулась, и у него упало сердце, когда он увидел ее залитые слезами глаза.

Но, когда она заговорила, голос ее звучал спокойно и бодро.

— Ну что ж, — сказала она, — очень хорошие лимоны. Почему он тебе их дал?

— Не знаю, — ответил он. — Может быть, у него не было ничего другого.