Я так и не спросил тогда Ральфа, сколько ему лет. Точно знал только одно: 18 августа 1944 года — в день, когда злодейски, трусливо выстрелом в спину был убит вождь немецких трудящихся Эрнст Тельман, — его на свете еще не было. Он сказал об этом сам, когда мы, склонив головы, стояли на месте гибели Тельмана, усыпанном красными розами, в бывшем гитлеровском концентрационном лагере Бухенвальд, ныне мемориальном музее.

Он, как и его сверстники, не пережил эту войну, которая для многих тысяч немецких антифашистов была не менее тяжким и суровым испытанием, чем для миллионов тех, кто принял на себя удар отборных частей германского вермахта.

Все, о чем в эти минуты рассказывал нам, участникам лагеря дружбы молодежи Советского Союза и ГДР, Ади Шольц, проведший за колючей проволокой Бухенвальда восемь лет, и то, что ожило перед нами в музее на киноэкране, было для Ральфа уже историей, с которой он не соприкоснулся непосредственно.

И восьмикилометровая «кровавая дорога» от Веймара до Бухенвальда, где действовало железное правило: кто из узников отставал, того пристреливали...

И «медицинская комната», где каждому входящему, осмотренному предварительно на предмет, нет ли золотых зубов, «врачи» в белых халатах говорили: «Пройдите, там измерят ваш рост». И как только узник становился под планку, раздавался выстрел, пуля через отверстие из соседней комнаты попадала точно в затылок. Через минуту входил следующий...

И специальная клетка, названная фашистами «розовым садом», в которой от холода и голода умерли на глазах у всех 132 польских партизана...

И выложенный белым кафелем «анатомический театр», где по распоряжению жены коменданта лагеря небезызвестной Эльзы Кох (впоследствии приговоренной Нюрнбергским трибуналом к пожизненному заключению) «специалисты-анатомы» сдирали с предварительно умерщвленных узников кожу и делали из нее женские сумочки, абажуры и перчатки, а из набальзамированных и усушенных голов смертников — сувениры...

И наконец, час освобождения. Это был единственный из более чем тысячи фашистских концентрационных лагерей, где узники под руководством интернационального комитета, во главе которого стоял немецкий коммунист Карл Бартель, смогли сами освободить себя 11 апреля 1945 года, за день до прихода сюда войск союзников...

Нам сказали, что ежегодно 11 апреля, когда десятки тысяч людей не только из ГДР, но и из многих других стран Европы усеивают гору Эттерсберг, на южных склонах которой в братских могилах остались лежать вечно пятьдесят шесть тысяч русских, поляков, немцев, евреев, словаков, французов, звон восьмитонного бухенвальдского набата оглашает окрестности, напоминая о минувших исторических днях, трагических и героических одновременно.

Когда мы сели в автобус, Ральф спросил меня:

— А ты помнишь войну?

Он знал, что я старше его, поэтому, казалось ему, должен помнить.

Что я мог ответить? Ведь я, как и многие, кому сегодня едва за сорок, тоже не встретился лицом к лицу с войной. До далекого костромского села Пышуг, где мы жили, она не дошла, ее не допустили. Но мы все равно, конечно, чувствовали ее горячее дыхание, не одну знакомую семью обожгла она похоронной.

Когда вот так, неожиданно, вдруг спрашивают о событиях 30—35-летней давности, память, подобно фильмоскопу, часто возвращает в настоящее лишь картинки, не связанные одна с другой.

И первое, что пришло из далекого детства, — это отец. Помню бессонную ночь, которую я провел вместе с ним на лавке в военкомате. Его вызвали повесткой к десяти утра, но отправление задержалось. Несмотря на уговоры матери, я так и не оставил его ни на минуту до следующего вечера, пока крытые брезентом грузовики с фронтовиками не скрылись в темноте в направлении железнодорожной станции. Я гордился, что мой отец уезжал на фронт, и даже не всплакнул. Уже многими годами позже мать говорила мне, что плакал я потом от обиды, когда отец вернулся, больной и разбитый, так и не добравшись до передовой. Дал знать себя тяжелый недуг, которым он страдал и который так и не позволил ему оправиться,