П а с т о р:

Откровенно говоря, не знаю.

Г е о р г:

Известно ли вам в таком случае, что заключенные не избивали бы заключенных, если бы у них за спиной не стоял эсэсовец, заставлявший их пускать в ход плетку, так как иначе самих этих узников расстреляли бы или забили до смерти?

П а с т о р:

Вероятно, тогда бы они не избивали.

Г е о р г:

Пойдем дальше. Разве стоял бы за спиной у заключенных эсэсовец, если б за спиной эсэсовца не было бесчеловечной системы, той системы, которая не осуждала и не карала за преступления? Напротив, система поощряла преступления и садизм, награждала за это орденами.

П а с т о р:

Вероятно, тогда узники не избивали бы узников.

Г е о р г:

Почему же тогда вы говорите о шаблоне?

П а с т о р:

Но ведь...

Г е о р г:

Вы же сами создаете новый шаблон. Ведь на основе ваших пояснений люди, которых вы сопровождаете, сделают вывод, что заключенных в то время истязали только им подобные. А в остальном у них была, должно быть, не жизнь, а рай земной.

П а с т о р:

Я не имел в виду ничего подобного.

Г е о р г:

Однако вы так говорили, но забыли сказать, что СС — всесильная длань системы — специально подбирала таких узников, которые избивали других, что плетью орудовали уголовники или люди, готовые от страха на все, стоило только пообещать им, что завтра, или послезавтра, или когда-нибудь они выйдут на свободу.

П а с т о р:

Может, это и верно.

Г е о р г:

И тут появляетесь вы и заводите речь о шаблоне в присутствии людей, для которых этот лагерь стал просто одним из пунктов туристского маршрута. Ну что же, прекрасно. Такого можно было ожидать от старого наци, для которого война лишь неудачно закончилась... Но от вас? Век живи — век учись. Как это говорится — «Возлюби ближнего своего».

Мой спутник повернулся и пошел прочь, бросив мне: «Идемте, эти люди не вымрут: уж они-то очень пекутся о том, чтобы подрастающее поколение переняло в массе их духовный багаж».

Мы двинулись к выходу. Там мы остановились и подождали, когда подойдет и пастор с группой. Все они прошли мимо нас к стоянке автомашин и сели в автобус с вейденским номером. На нас никто не смотрел. Пастор садился последним. Прежде чем закрыть дверь, он еще раз обернулся и кивнул нам. Лицо его, как принято говорить, было задумчиво.

Автобус уже давно уехал, когда Георг вдруг сказал: «Сколько туристских групп он, должно быть, водил по лагерю и рассказывал им одно и то же. Вы же слышали, он как шарманка — все заучено. И люди уезжают домой в твердой уверенности, что все было совсем не так уж плохо, а в плохом виноваты сами заключенные. Садисты — не эсэсовцы и не система, нет, сами заключенные, и люди начинают думать: вероятно, не зря их все-таки посадили, и не такие они уж невинные. Как видите, спустя тридцать лет уже нет правды».

Признаюсь, размышлять я начал только, когда мы уже сидели в машине и ехали по шоссе В-15 в сторону Хофа.

Будь я один и присоединись я к группе туристов, возможно, я бы и не стал придираться к пасторским рассуждениям: он ведь сказал не неправду, только историческую полуправду.

«Видали, — повторял Георг, — уж они-то не вымрут. Почему этот пастор не пошел тогда в Долину Смерти и не закрыл собой узника, которого должны были расстрелять? Ведь следует любить ближнего, как самого себя. Но ближний был тогда, вероятно, русский, или еврей, или чех, или теолог, или коммунист, или государственный преступник, или священник, слишком уж скрупулезно следовавший заповеди о любви к ближнему. Слова, одни слова».

С тех пор я постоянно думаю о том, как получилось, что этот молодой человек говорил и действовал именно так, как он сумел призвать священника к ответу — он, в ту пору еще не родившийся, он, чья семья совсем не пострадала? Быть может, стоило бы почаще путешествовать с молодыми людьми, посещать места, где некогда разыгрывались страшные события, — как бы эти места ни назывались: Флоссенбюрг, Верден или Сталинград. По личному опыту я знаю, у нас существуют всего две группы людей, которые туда ездят. Те, кто некогда был там, кто там страдал — они приезжают, чтобы напомнить себе о былом и порадоваться, что вырвались из ада. Вторая группа — любопытные, безразличные люди, для них такое — просто пункт туристской программы.

Третья группа — к ней относится Георг — для нас большая редкость. Это люди, которые в таких местах думают больше о преступлениях и цифрах и спрашивают себя о том, что было причиной всех этих мучений и гибели.

— Скорей, скорей! — подгонял свою группу командир Зимиак. В его голосе чувствовалась настойчивая требовательность. Люди отделялись от деревьев и делали несколько шагов вверх по крутому склону. Только Мило Грончик еще лежал у пулемета и сеял веер пуль в узкую долину. Временами он оглядывался, вероятно, чтобы убедиться, все ли ушли, а когда видел, что партизаны слишком медленно отступают, зло ругал Зимиака.

— Скорее вверх! — приказывал командир. — Нам надо подняться, пока не стемнеет.

Солнце уже зашло, и сумрак в лесу быстро сменился темной ночью. Белел только снег. От ночных морозов корочка снега на сугробах превратилась в ледяной панцирь. Даже грубым сапогом его нельзя было пробить.

— Справляешься, девочка? — спросил старик Снопко тоненькую девушку, когда вместе с ней оказался за пушистой елью.

— Ничего, справляюсь, — со вздохом ответила Вероника, поправляя на плече мешок, чтобы он не мешал ей карабкаться.

Они не прошли еще и половины пути, а у нее уже вся спина была влажная от пота. И ноги у нее подламывались, хотя она относила это к собственной слабости и плохому самочувствию. Ей надо выдержать и быть не хуже других. Ведь мужчины тащат ружья, автоматы, патроны, а она только легкий мешок да пистолет.

— Вверху передохнем, — сказал Снопко и тыльной стороной руки вытер пот со лба, — конечно, если нам дадут... — добавил он, как бы опасаясь, что это его обещание не будет выполнено.

— Пошли! — послышался настойчивый голос Зимиака, и в этот момент кто-то ойкнул.

— Ранило? — вскрикнула Вероника.

— Нет, только за одежду задело.