становилась все шире. И вот женщины, старшая и младшая, подули в кулаки — от злых девов — и пошли следом, разбрасывая из деревянных мисок крупную бронзовую пшеницу. Теперь свободный мужчина гнал за ними лошадь с бороной. Это была рабочая лошадь, приземистая и ширококостая. Тонконогие войсковые кони паслись, спутанные, неподалеку. Они не годились для земли…
Он еще никогда не видел такими сотника Исфандиара и Фархад–гусана. Что–то могучее, вечное было в их упирающихся в землю фигурах, в сильных руках, разворачивающих и направляющих соху. Горы в белых облачных шапках, желто–зеленая долина и люди с быками и сохой, оплодотворяющие землю, — все было естественно, как в древних молитвах.
Ему до дрожи в руках захотелось взяться за соху, тоже пойти за серыми быками по жесткой бугристой земле. Он сказал об этом. Оба с удивлением посмотрели на него, но Исфандиар без слов отдал ему ручки сохи.
Авраам каким–то высоким, не своим голосом крикнул на быков, навалился телом на соху, но успевшее обцарапаться железо не лезло почему–то в землю. Оно проехало поверху шагов десять, рисуя беловатую линию, а потом вдруг зарылось по самое дерево, дернулось, вырвав громадный ком земли, и запрыгало дальше. И быки почему–то шли равнодушно, словно не касалось их то, что сзади…
Когда он вернулся с быками назад, Исфандиар так же молча забрал у него ручки сохи. Он ничего не сказал, но Аврааму стало почему–то неловко. Это была серьезная работа — пахать землю.
Обедали у расщепленного молнией тутовника на краю поля. Ели печенные в золе яйца с солью и вареную пшеницу. Тут же, по другую сторону от дерева, обедали соседи — семья одного из азатов: старик отец, мать и сам он. Жены у азата не было, и вол был только один, с обломленным до половины рогом. Пожелтевшие усы висели у старика, но выправка была ровная, военная. Вместе с сыном налегали они каждый на одну ручку сохи и успели вспахать к обеду почти столько же, сколько Исфандиар.
Подошел пожилой перс–пастух с длинным плетеным кнутом на плече. Вместе со своим помощником– аншахриком, который привел сюда Авраама, пас он людских и дехканских коров в балке неподалеку. Свободные податные из сословия вастриошан назывались просто «люди» в отличие от служилых азатов– дехкан из военного сословия. А всю общину персы называли миром…
Из разговора, медленного, немногословного, Авраам узнал, что здесь, у гор, находится царская земля, выделенная столбовым дехканам. Часть ее они сдавали людям из вастриошан. Кроме того, люди со своих земель должны десятину пшеницы, соломы и плодов, растущих не на деревьях, передавать на содержание дехканских семейств. Шесть дехканских родов на сорок два дыма вастриошан было в селении. Земля за рекой до самых гор принадлежала им. Но шесть лет назад правивший тогда царь Валарш в награду за усмирение Кавказа передал Каренам всю заречную землю и половину воды. Дехканы и люди сообща жаловались в округ, начальнику — кардару, сатрапу области, но бесполезно. А пока многие тоже ушли к Каренам, и те приняли их. Сейчас в дехе осталось только двадцать четыре семьи из вастриошан. Мост через речку строили тоже их люди. Налоговый диперан — вор и взяточник. Когда приезжает — из семьи в семью переходит, где красивые женщины. Полтора кувшина вина за один раз выпивает этот человек, конь уже не удерживает его на себе. И дехканы, и приписанные люди не знают, что делать дальше…
Вечером они опять сидели на тахте. Пахло пылью и молоком. За дувалом хлопал кнутом и покрикивал мальчик–аншахрик, звякали коровьи бубенчики. Ворота были растворены, и коровы заходили во дворы, шли к своим сараям.
Раб Ламбак оказался хорошим рассказчиком. Положив перед собой длинные руки и тараща круглые совиные глаза, объяснял он повадки всякого порождения нечистой силы Ахримана — девов горных, лесных, водяных, домовых. Миллионы их незримо действовали вокруг, оборачиваясь то оленем, то волком, то добрым ласковым старичком или невиданной красоты девушкой… Это были дайвы из древних арийских книг, девы, дивы. Авраам вспомнил одну ромейскую рукопись о путешествиях к северным народам. Девами там называют молодых женщин, а слово звучит похвалой: дивное диво. Так же, как «ромеи» по ту сторону моря, а по эту — «арамеи»…
Когда Авраам писал, персы замолкали, с почтением глядя на его работу. Письмо тоже было искусством девов. Царь Тахмурас заставил их когда–то обучить этому людей…
А утром не пришлось уже пахать. Когда вывели быков за ворота, подлетел всадник на лошади без седла, крикнул что–то. Сотник Исфандиар и Фархад–гусан посмотрели друг на друга и побежали седлать войсковых коней. Авраам ничего не понимал, но тоже поскакал за ними. Дорогой их догоняли другие азаты…
Это был Адурбад — тот азат, что проехал дальше, самый молодой из них. По черенок сидел у него с левой стороны груди прямой арийский нож, а рука не разжимала пальцев на рукоятке. Он убил себя. И место для этого выбрал, чтобы не опоганить землю, — на камнях за дорогой…
Все знали, почему он сделал так. Дом его оказался на земле, переданной великим Каренам, и Фаршедвард, брат Зармихра, захотел изгнать его. Но отец Адурбада — старый дехкан, воевавший против туранцев еще с Ездигердом Вторым, дедом нынешнего царя Кавада, отказался подчиниться. Тогда Фаршедвард запретил им ездить по своим дорогам, а другого пути к их земле не было. Воду он тоже не давал им, а пшеницу стаптывал. Старик прошлым летом умер, осталась молодая жена с двумя детьми. Накануне приезда азатов Фаршедвард увидел ее и приказал увезти в свой гарем как сакар — ненастоящую жену. Приехавший вчера азат поехал в дасткарт просить возврата ее, а на него выпустили собак…
Азаты стояли теперь, не подходя к мертвому. За белыми листьями джиды нарастали шум и гиканье. Между деревьями пронеслись всадники, осадили у самых камней, на которых лежал самоубийца. Первый из них, в голубом бархате с золотом, качнулся в седле, выпрямился, упираясь рукой в конскую гриву. Худое бескровное лицо его дергалось от непрерывной икоты, светлые глаза смеялись. Свора громадных желтошерстых собак саксаганской породы с рыком и лаем догнала всадников. Но собаки вдруг замолкли, тихо отступили, легли, поджав хвосты.
— Вон он лежит, пес! — захохотал голубой. — А я хотел взамен ему толстую Фиранак послать…
Всадники повалились в седлах от смеха. Кулон с бычьей головой качался на шее у голубого. Авраам понял, что это и есть сам Фаршедвард — младший брат эранспахбеда Зармихра. И у всадников были нашиты бычьи рога…
Фаршедвард плюнул, отворотил коня. В теплом небе растворились смех и лай. Молча стояли азаты. Пришли два аншахрика–прислужника из дакмы — «Башни Молчания», расстелили широкое серое рядно, перекатили на него мертвое тело. Только тогда приблизились азаты, взяли рядно за края и побежали. Каждые двести–триста шагов сменяли они друг друга, но не останавливались, не замедляли бега…
Башня Молчания была не такая, какую видел он в Ктесифоне. Там она — большая, многоярусная, похожая на ромейский театр. Здесь было сложено простое возвышение из камней, а в середине, за невысоким барьером, располагалось по кругу несколько мощенных галькой углублений. Прислужники залезли наверх, подтащили туда рядно с телом. На каменном ограждении уже дрались громадные черные птицы с белыми шеями — отгоняли чужих. Злобные резкие крики и скрежет когтей о камни наполняли воздух…
«Спросил Заратуштр Аурамазду: «Аурамазда, дух святейший, творец миров телесных, праведный! Когда умирает праведник, где в ту ночь находится душа его?» И сказал Аурамазда: «Около головы она восседает…»
По истечении третьей ночи, на рассвете, душа праведника носится над растениями и благовониями. Ей навстречу является ветерок, веющий с южной стороны, из южных стран, душистый, душистее иных ветров. В сопровождении этого ветра является собственная его вера, с телом девицы прекрасной, блестящей, белокурой, плотной, статной, великорослой, с выдающимися грудями и славным станом, благородной, с сияющим лицом, пятнадцатилетней по возрасту, и столь прекрасной телом, как прекраснейшие из созданных…
Да поднесут ему пищу из желтоватого масла! Вот пища для юноши благомыслящего, благоговорящего, благодействующего, благоверного — после смерти. Вот пища для женщины очень благомыслящей, очень благоговорящей, очень благодействующей, очень благоверной, наученной добру,
