– Неужели и сейчас вам непонятно?!

Я и Эля закивали:

– Нет, откуда?!

– Да Господи, мои черновики!

Мы стали изучать – и обалдели. «Без труда не вынесешь и рыбку из пруда». «Не вынесешь» – зачеркнуто. «Не высунешь», «не высадишь», «не выкинешь» – зачеркнуто.

А Лиза нам:

– Смотрите, нет, смотрите! – распаляясь. – Это не черновики? И не моя рука?! Нет, если не моя, так и скажите!

Рука была действительно ее, и округлые, с завитушками, буквы, идущие под откос, были ее же. «Не выдерешь», «не выставишь», «не выгонишь», «не выбросишь»… Тонкого стилиста Лизу Соркину не могло устроить и «не вычерпнешь»… Не, не, не… «Не вытулишь», – зачеркнуто опять.

Мастер меткого словечка, Лиза работала над ним – дай бог каждому. Она шлифовала фразу, доводя ее до блеска, чтоб сверкало. А вот и окончательная редакция: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Как говорят: умри, Денис, а лучше и не скажешь.

Что Лиза автор – я поверил тут же. Ведь этот случай был не единичный. Так, неоднократно ставилось под сомнение авторство Шолохова, и только когда черновики «Тихого Дона» отыскались – где они, все эти солженицыны?!

Что автор Лиза – я поверил тут же, а вот Эля, все подвергающая сомнению Гришман… Она не то чтоб усомнилась… Впрочем, да:

– Лиза, а… А все-таки я это где-то слышала.

– Ах, рыба, неужели вы не знаете, что сейчас везде у нас воруют?! Не успеешь написать – уже выхватывают.

– И когда у вас успели?! – только и сказала Эля Гришман.

За Лизу я был горд, за Элю – нет. И как она могла?! Чтоб не поверить! Когда талант Елизаветы Соркиной был очевиден даже для слепых.

Чтоб обстановку разрядить, я предложил:

– Лиза, почитайте что-нибудь еще, из своего!

– Из своего? Да с дорогой душой! – она воспряла.

В патетической манере выставила ногу, как опытный чтец-декламатор взмахнула рукой и изрекла:

– Под лежачий камень – что?

Я, ахнув, завибрировал на месте. А Эля побледнела вся как есть:

– Елизавета Зиновьевна, побойтесь Бога!

– Уж как я его, Элечка, боюсь, так вам и не снилось!

– И после этого вы еще настаиваете, что под лежачий камень вода не течет, – это вы?!

Лиза взглядом оценила нас как полоумных:

– Да при чем же здесь, товарищи, вода?! Повторяю вам в последний раз, – и свой вопрос нам задала по новой.

К стыду, мы с Элей оказались в тупике. Из которого сама же Лиза нас и вывела. Ей не терпелось нас сразить – и она выстрелила:

– Под лежачий камень – я всегда успею! Вот что такое мой настоящий русский афоризм!

Потом Лиза задекламировала из нового: «Дружба дружбой, а клин клином», «Красивый череп – украшенье организма!» – и, глядя на Элю в упор: – «Женщины убыточны!»

Попугай, округлившись на ту же Элю, затараторил:

– Дженчины убиточны!

– Вот вам живой пример, – крикнула Лиза, – как мои афоризмы уходят в народ!

Я перед Лизой трепетал, скрывать не буду.

– Дженчины убиточны! Дженчины!..

Признав свое безоговорочное поражение, Эля Гришман впервые попятилась и в жизни Соркиной уже не возникала.

Тем более что очень скоро Лиза из Донецка укатила насовсем. «Еду покорять собой Израиль!» И флаг ей в руки, бело-голубой.

Мама родная, каких людей мы экспортируем на Запад!..

А однажды мне позвонили из Израиля, друзья. Говорили-вспоминали, а потом:

– А, кстати, помнишь Лизу Соркину такую?

– А еще бы! Лизу?! Ну, конечно!

– Так вот, ее в Бат-Яме разодрали…

– Когда? За что? Какое горе! Да! Алло! – но связь уже прервалась. И так я до последнего не знал…

А совсем недавно – объявилась. Наш донецкий самородок жив!

Ее действительно в Бат-Яме разодрали. Но, к счастью, только на цитаты. И везде ее крылатые слова: в магазинах, клубах и концертах. В неоне, бронзе, кое-где в граните. А еще привет от попугая. Так пишет Лиза фольклористу Гришману. Вот какая Лиза молодец!

Впрочем, как в подобном случае сказала бы сама Лиза: «Свежо предание, но верится с трудом».

Сказала бы… Но, говорят, ее все-таки уже опередили…

Что случилось в нашем оперном, вы слышали?

Ну, во-первых, там случился я. Сто лет я не ходил – и вот, пожалуйста.

В академическом давали «Травиату». Первый акт – спасибо Верди – завершился положительно. Второй – Верди тоже постарался, молодец. Во-первых, музыка. Знак качества стоит на каждой ноте. Ну Джузеппе! И вдруг – по сути, в завершение спектакля, когда осталось, в общем, ничего, – в перекрестных лучах софитов, высвечивавших авансцену, на которой умирала Травиата, появилась то ли птица, то ли… И забилась в воздухе панически: стала трепыхаться, будто в судорогах, и приплясывать, выписывая ромбы. Какое-то живое существо. Может, у кого-то и мелькнуло: ну и ну… Травиата – значит, ангел смерти! Но публика, припавшая к биноклям, тут же ахнула: конечно, это никакой не ангел – мышь! Летучая. Внушительных размеров. Но разве кто-то знает, что страшней?

Что было дальше. Когда, нагнетая звук, из оркестровой ямы зазвучало тутти форте, мышь нервно дернулась – и выпала из света. «Из света в тень перелетая» – так и здесь: шарахнувшись от ямы, она переиграла траекторию полета и, развернувшись в воздухе, как лайнер над Атлантикой, пересекла красную – пограничную – черту, отделяющую сцену от партера, и – о ужас! – на бреющем полете устремилась прямо в зал…

А на сцене умирала Травиата. Но на нее никто уже внимания, а обмирая сердцем: ой, что будет! – в предчувствии чего-то ирреального.

Спектакль переместился прямо в зал. Такого вопля зал еще не слышал! Определенно, он сошел с ума. Когда Спартак с рабами погибал, да и та же, извините, Дездемона, – зал молчал.

В тот же миг и ни секундой позже, когда мышь нарушила «границу», одновременно настежь распахнулись три двери, ведущие в зал – центральная и пара боковых. И в партер, ко всеобщему восторгу неофитов, как по команде вломились с длинными шестами три тетки, театральные служительницы, в синих униформенных халатах. Как будто уже были наготове. И от мыши только этого и ждали. Чтоб ворваться. И за ней… Стали, как скаженные, охотиться.

Травиата продолжала умирать. Ее смерть уже не волновала никого. Публика кричала: браво, бис! Адресуясь, разумеется, не к ней.

Что творилось в зале? Несусветное! Спектакль приобретал оголенно нервное, на редкость современное звучание. Сюжет «Травиаты» перекраивался по-живому. Самые продвинутые в зале догадались: это смелый режиссерский ход. Новая трактовка старого либретто «Травиаты». Естественно, прониклись. И от восторга искренне визжали. Но, конечно, это был не авангард. Как таковая летучая мышь автором либретто в партитуре прописана не была. Как говорится, ее и рядом даже не летало. А Травиата умирала вхолостую.

Служительницы театра уже в который раз пытались мышь из зала попросить… Увы-увы! Мышь разбушевалась не на шутку и выдворяться не желала ни за что! Изнуренные работницы партера – метались