– Что же вы, на самом интересном?! У него же впереди еще вся жизнь!

Я:

– У кого?

– О ком мы говорим?!

Я смекнул, что, в общем, обречен. А он напротив: весь преобразился. Откашлялся:

– Кхе-кхе! – и зарядил, как заряжает дождь: – «Бесплодные усилия любви»!.. «Юлий Цезарь»!.. А «Двенадцатая ночь»!..

– Вы идиот?! – я почему-то ошалел.

Он отмахнулся:

– Все вопросы после! Вы ж сбиваете! – досадливо поморщился. – Так, о чем я? Ах, «Двенадцатая ночь»!.. – и тут как вызверится: – Быть или не быть?! Вот в чем вопрос!

«Припадочный!» – подумал я еще.

– «Укрощение строптивой»!.. Гений он! А вам бы только вырваться! Антоний!.. Брут!.. А Шейлок, представляете?! – и, облизывая губы, в ажитации: – Значит так, шекспировский канон!..

А кругом же, повторяю, никого.

На каноне я взмолился:

– Отпустите! Мне же на работу!

Чтоб разжалобить.

– Да как же отпустить? – он растерялся. – Когда до смерти – еще целых десять лет!

– До смерти чьей?! – я даже содрогнулся.

– Чем вы слушаете? Мы ж о Шекспире. До его!

– Десять лет?! – и я похолодел, выразив кошмар своим лицом.

От него, конечно, не укрылось:

– Вы торопитесь… – и тягостно вздохнул. – Ладно, уложусь вам в пять минут… – я машинально глянул на часы. А он продолжил: – Его годы, в общем-то, последние…

И речь опять свободно потекла.

Вдруг он мгновенно побледнел, на полуслове. Вскрикнул как подрезанный, забился. И зарыдал, уткнувшись мне в плечо…

Я:

– Что с вами?! – растерялся, просто в шоке.

– Что со мной?! Умер! Умер наш Шекспир! Вот только что!..

Я глянул на часы: все совпадало.

Он:

– Извините, – скорбно руки в стороны развел: – Больше нет у нас Шекспира, – отвернулся.

Снова всхлипнул.

А я и сам – глаза на мокром месте, сострадательный: его боль пронзила и меня.

Я уже не вырывался никуда. Определенно, горе нас сближало.

Пришибленные смертью, только что, я молчу, и он уже молчит.

Мы медленно идем, как провожая…

Я глянул на него – и сжалось сердце. Теперь он снова весь скукожился, несчастный.

Чтоб лишний раз его мне не травмировать:

– И все-таки, где улица… – осекся.

– Мы уже давно по ней идем… Вам дом 12? – он, очевидно, на конверте разглядел. – Смотрите, вот он!..

Я вошел, а там все ждут письма.

Обычно я не преминул бы пошутить, мол, вам письмо, пляшите! Я общительный. Но тут не до плясать, такое горе! Сдержанно сказал им про ошибку.

Развели руками:

– Ну и ну! Где Шекспира, где Шапиро, чтобы спутать! Шапиро же подводник, знают все! Да, с нашей почтой точно не соскучишься!

– Это правда! – согласился я.

В общем, дом 12 меня ждал…

Ждал и он меня, мой проводник, я почему-то в нем не сомневался.

Иду, а он за мной, как на веревочке. И при этом горестно вздыхает. Идем, молчим. Шекспира ж нет по- прежнему.

Что мы будем делать без него?!

А другой – когда еще родится?

Впрочем, жизнь на смерти не кончается. И, превозмогая горе, жить-то надо!

Молчание уже невыносимо.

Чтоб хоть как-то обстановку разрядить, вполне гнетущую. Потому что дальше так нельзя. Он решил сменить пластинку (молодец!). И наигранно беспечно, так участливо:

– А сами вы откуда? Вы нездешний?

Я:

– Как это нездешний? Обижаете! Я и родился здесь, в Донецке, – говорю. – Может, знаете? На улице Челюскинцев.

– А еще бы мне челюскинцев не знать! – и, как-то странно глянув на меня: – А сами вы хоть знаете про них?

Боже, что я натворил?! Теперь конец!

А он напротив, он уже ожил. От горя не осталось и следа. Его всего трясло и распирало. Глаза сверкали бешеным огнем…

Он был снова в форме, и в какой!

Как же ловко он устроил мне ловушку!

Чтобы выпутаться, вру напропалую:

– Ну еще бы! Как же мне не знать!

Про тех челюскинцев.

Он уцепился:

– Ну-ка, сколько было их? Ага, не знаете! – он, казалось, был неотразим. И, весь в экстазе он, дрожа уже по полной: – Запомните – их было сто одиннадцать!

– Сколько-сколько?!.

– Сто одиннадцать! И знаю я – о каждом!!!

Я чуть не рухнул. Спасибо, что он хвать меня (привычка):

– Кхе-кхе! – и, вдохновенно побледнев: – Ну, значит так, челюскинцы. Поехали! Главное – чтоб никого не пропустить.

И поехал. По порядочку. О каждом…

А мой начальник Яша… Он как чувствовал!

На работу я вернулся постаревшим.

Мы о нем только слышали: и там он, и сям… Наконец он прибыл и в Донецк – этот знаменитый фотовернисаж «Караван историй» из России.

Известные лица в известных полотнах: драматурги, артисты, попса… Например, в картине Репина «Запорожцы… что-то там турецкому султану» запорожец – Якубович Леонид Аркадьевич, в смехе просто аж заходится, казак! Да, султан от Якубовича наплачется…

Конечно, выставка имела резонанс. Меня вызвал главный и повел издалека:

– Слава, а наша газета что – хуже?

– Не дай бог – конечно, лучше!

– Вот! А между прочим, все идут на презентацию…

– Вас понял!

На пресс-конференции, собравшей рекордное число донецких журналистов, всерьез обсуждался вопрос: