нагрянут в станицу большаки, а там хозяйство, жена…
Гутаря так, зашли в хату. Хозяин достал припасы, четверть прозрачной как слеза самогонки и позвал всех вечерять.
– Давайте и вы, хлопчики, с нами, – пригласил партизан дядька Макар, – воинам сила нужна. Та вы не тушуйтесь, небось не объедите старика.
За столом полемика только усилилась. Казаки разошлись во мнениях – куда дальше должна идти Добровольческая армия.
Ветеран Семилетов и еще двое склонялись к походу в Зимовники.
– Степь – она казака не выдаст. У Корнилова нашего брата сразу прибудет, коли он с Дона не пойдеть. Ты, Фома Егорыч, как хош понимай, а на Кубань надежа слабая. Тама хоть, баят, и побогаче нашего живут, а казаки те же. Тем паче не оставят куреней своих.
– А где ты в Зимовниках на пять тыщ ртов провианту возьмешь? Там ведь, окромя зерна немолотого да сена, ни хрена нетути. А скота нынче везде мало, порезали скотину-то! А обмундирование? «Кадеты» голы да босы, патронов у них, опять же, нема. Им город нужен, Екатеринодар, стало быть!
С разрешения стариков, в спор вмешался Барашков. Высокий, немного грузный молодой человек с вьющейся мелкими кучеряшками смоляной шапкой волос и почти римским профилем имел свое четкое суждение почти по каждому поводу.
– Степной район, – с важным видом заявил студент-химик, – пригоден только для мелких партизанских отрядов и представляет большие затруднения для жизни целой армии. Зимовники значительно удалены друг от друга, и располагаться в них можно лишь мелкими частями. А такая разбросанность требует наличия полевой связи.
– Ну, прямо граф Суворов, стратег! – с уважением посмотрел на Барашкова Фома Егорыч. – Что, съел, Семилетов? Попомни меня: на Кубань Корнилов пойдет.
– Ой ли, Егорыч. Погоди, Походный атаман прибудет, вот тоды решится. У него одних пулеметов штук сорок, а еще, казаки гутарили, орудия имеются.
«На военном совете, собранном в связи с приездом Походного атамана Всевеликого Войска Донского, мнения разделились. Одни, во главе с генералами Алексеевым и Деникиным, настаивали на движении к Екатеринодару, другие, в том числе Попов и его начальник штаба Федорин, наоборот, уговаривали Корнилова идти в Зимовники. В этом случае к добровольцам присоединялся Степной отряд, насчитывающий 1500 бойцов, 5 орудий и 40 пулеметов. В конце концов доводы последних перевесили, и конный авангард Добровольческой армии, стоящий у Кагальницкой, получил распоряжение свернуть на восток.
По настоятельной просьбе генерала Деникина сделано это было с оговоркой: собрать дополнительные сведения о районе».
Из дневников очевидца
Наутро Ольгинскую взбудоражило сразу два известия. Первое касалось прибытия в станицу Походного атамана Попова со штабом, во втором говорилось о бое за какой-то обоз, который якобы привезли партизаны полковника Глазенапа, посланные в Аксайскую за остатками казенного имущества.
Неизвестно, было ли первое каким-то образом связано со вторым, но станичный сбор в Аксайской, по словам партизан, проходивший с необыкновенным подъемом, постановил сформировать две пешие и одну конную сотню для борьбы с большевиками. Молва принесла: у Большого Лога станичники порубили карательный отряд красных, состоявший из латышей и матросов.
«В общей своей массе настроения казачества мало чем отличались от настроений российского крестьянства. Не испытав еще на своей шее „прелестей” большевистского управления и не получив ничего от „корниловщины”, казаки больше всего боялись ввязываться в междоусобную распрю.
Как правило, слушая агитаторов с обеих сторон и соглашаясь с ними, станичники применяли тактику депутаций.
Депутаты часто были навеселе и в чрезвычайно воинственном настроении. После долгих заверений в лояльности и изложения различных стратегических соображений, как правило, следовали просьбы о помощи финансовой, боеприпасами и амуницией. Когда же на другой день в станицу приезжали представители какого-нибудь командования, то оказывалось, что никого собрать нельзя, и сами депутаты беспомощно разводили руками и ругали мифический Круг, который их посылал. На том дело и кончалось, пока большевикам это не надоело. А, как известно, налетевший шквал суров и беспощаден: в его стихии гибнут или властвуют, а иное он обращает в человеческую пыль…»
Из дневников очевидца
На вопросы дядьки Макара, казака, принявшего их на постой: «Куды вы, хлопцы, тепереча приписаны?» или «А кто у вас атаманит?» Лиходедов отвечал, что ротмистр Сорокин велел им пока отсыпаться, а после того как в штабе разберутся со стратегией, обещал поставить их на довольствие в команду связных.
– Значится, вы при штабе будете, – с видом знатока подытожил дядька Макар.
Слышавший это Фома Егорыч одобрительно кивнул:
– Оно и правильно, нехай хлопчики под присмотром ходют – под пули завсегда успеют. Да и сытнее там.
Сорокин пришел только на следующий день, в обед. Ротмистр был необычайно серьезен. Поздоровавшись со стариками, он на их вопросы ответил, что пока приговорили двигаться к Зимовникам. Затем сухо бросил партизанам:
– Одевайтесь. Собираться по-походному.
Ребята молча собрали нехитрые пожитки, взяли винтовки и, попрощавшись с казаками-ветеранами, вышли на улицу. Старик Семилетов всех важно перекрестил, а Фома Егорыч с напускной строгостью погрозил клюкой:
– Смотрите, Шурку вашего не забижайте, а не то я вас!…
И улыбнулся беззубым ртом.
Отойдя немного от Макаровой хаты, Сорокин заметно подобрел.
Оказалось, что ротмистр уже успел доложить генералу Алексееву о произошедшем в Новочеркасске. Сразу после отбытия Походного атамана из Ольгинской Алексеев приказал привести гимназистов к нему.
В просторной, беленной известью комнате станичного правления за столом, слоями забросанном картами, сидел шестидесятилетний человек, имя которого знала вся Россия. «Родитель» Добровольческой армии, генерал от инфантерии, бывший Верховный Главнокомандующий Русской армии, начинавший еще ординарцем у генерала Скобелева, Алексеев был мрачен.
Показав вошедшим партизанам, вытянувшимся во фрунт, на лавки, Михаил Васильевич приказал Сорокину предупредить караул, чтобы никого не пускали.
– Ну-с, молодые люди, – наклонив голову и подвигав пышными усами, произнес он, – ситуация, в которую вы угодили по воле случая и, надеюсь, из-за преступной халатности казачьих начальников, очень тяжелая. Та часть груза, которая в результате предательства оказалась в руках красных, вряд ли может быть возвращена. А та, которую, опять же, по вашему и Смолякова утверждению, вывез полковник Федорин, неминуемо вызовет распри в нашем стане при любой постановке вопроса. Если Федорин вор, он будет все отрицать. А Походный атаман обвинит нас в посягательстве на свою честь. Его полторы тысячи казаков нам сегодня вот как нужны! В конце концов, после того как мы передали груз покойному Каледину, он нас не должен интересовать.
– Так что же нам теперь делать, ваше высокопревосходительство? – огорченно сказал Лиходедов. – Поверьте, ведь ни мы, ни Иван Александрович ничего не знали!
– В том-то и дело, молодой человек, что я вам верю. И очень жаль, что жертвой оговора может стать такой безупречный офицер, как полковник Смоляков.
Михаил Васильевич немного помолчал, пригладил усы и внимательно посмотрел на Сорокина:
– Не скрою, мне было бы небезынтересно найти связь между похищением первой части и вывозом второй. Если она, конечно, имеется. Что же касается вас, господа чернецовцы, – на последнем слове Алексеев сделал ударение, – вы в это дело впутались, вам его и распутывать. С моей помощью, разумеется.
