– Никуда я тебя не повезу...
– Нет повезешь! Меня ждут муж и ребенок, что я им скажу?
– Что хочешь... В конце концов, соврешь чего-нибудь про экстренные сборы в связи с поездкой в Англию...
– С какой это стати? И почему ты за меня решаешь?
– Потому что! А сейчас садись и слушай!
Этот властный голос Наталья слышала не впервые, но сейчас было в нем что-то необычное, интригующее. Она обостренным от недавнего возбуждения женским чутьем поняла – Егор хочет серьезно поговорить с ней. Настал момент, которого еще ни разу за все время их связи она не знала,– партнер готов открыть ей свои сокровенные мысли. Извечное женское любопытство вступило в минутный конфликт с благоразумием и победило. Девушка покорно присела к столу...
Гертруда Яковлевна первой из Иволгиных узнала о том, что невестка, став в Эдинбурге чемпионкой, попросила у властей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии политического убежища.
Она спешила по институтскому коридору на обычную недельную планерку. Тяжелая папка с результатами исследований раздражала своими исполинскими габаритами, и нести ее было чертовски неудобно, но нужно. Бесконечные переходы и разнокалиберные лестницы только усиливали раздражение Гертруды Яковлевны, изначальная основа которого находилась дома, в бессонной ночи, заполненной плачущей в полный голос внучкой. Последние дни ребенок был возбужден и капризен – сын с ног сбился, разрываясь между хозяйством и манежиком с постоянно хнычущей дочерью, и Гертруда Яковлевна с трудом подавляла порывы нарушить заведенный порядок и прийти отпрыску на помощь. В глубине ее души материнское сочувствие боролось с дисциплинарной строгостью общежитийных неписаных законов. Эта, по большому счету, никому, кроме нее, не нужная борьба отнимала массу времени и сил, мешала сосредоточиться на рабочих моментах. Всегда собранная и конструктивная, Иволгина-руководительница стала походить на расхожий образ рассеянного жреца науки, аналогичный какому-нибудь там Паганелю.
– Гертруда Яковлевна!
Женщина обернулась на обращение и была изрядно удивлена. Начальник первого, или режимного, институтского отдела Бестюков, лысый коротышка с ледяными голубыми глазами без ресниц, колобком катился по ковровой дорожке навстречу ей.
– Александр Палыч, я спешу! – Гертруда Яковлевна была уверена: речь пойдет, как всегда, о процедурных нелепицах. Кто-то не вовремя сдал ключи, не успел правильно оформить прием или сдачу драгметаллов и тому подобное.
– Ничего страшного, уважаемая Гертруда Яковлевна. Я думаю, что коллеги извинят ваше отсутствие,– «государево око» тяжело, с присвистом, дышало.– Хотел перехватить вас в отделе, но не успел. А по телефону вроде бы неудобно. Пройдемте ко мне в кабинет.– Пухлая рука в склеротических прожилках цепко подхватила женщину за локоть.
Гертруда Яковлевна собралась было бросить гневное: «Что это вы себе позволяете?!» – но осеклась. Слишком конкретно прозвучали слова режимника: «ваше отсутствие». Значит, это не процедурный вопрос. Нехорошее предчувствие спазмом сдавило грудь, стало трудно дышать и, как всегда случалось с ней в моменты больших волнений, ноги предательски отказывались служить хозяйке. В висках зашумело, а голос Бестюкова чудесным образом отделился от хозяина и автономно бубнил где-то под высоким потолком...
Домой Иволгина возвращалась на институтской «Волге». В мутной пелене заплаканных глаз мелькали искаженные городские виды, и раненая птица уязвленного самолюбия агонизировала под тяжело поднимающейся грудью. «Мы понимаем, что в наше время родители за детей отвечают только до определенного возраста. К тому же ваша невестка, так сказать, не совсем родной вам человек... Но, поймите, уважаемая Гертруда Яковлевна, чересчур много совпадений вокруг вашего семейства: сначала прошлогодняя история, в которой участвовал ваш сын, теперь – невестка, перешедшая на сторону идеологического противника...»
Там, в кабинете Бестюкова, она плохо понимала смысл велеречивых излияний режимника. Слишком внезапной и унизительной была обморочная слабость, слишком много людей стали свидетелями этой некрасивой и жалкой сцены. Ее авторитет в коллективе, который она годами, планомерно и методично, выстраивала, рухнул в одночасье! Как может человек, в чьем доме гнездится измена родине, партии, всему советскому народу... Да при чем здесь эти высокие слова! Впервые в жизни Гертруда Яковлевна поняла: да, она может и умеет жалеть себя. Жалеть дурной бабьей жалостью, с вытьем в голос и с вырыванием волос. И это открытие пришло только сейчас, здесь, перед искривленными, завивающимися в жгуты колоннами и блестящим на летнем солнце куполом Исаакия Далматского. Почему жизнь так несправедлива к ней? Да, она потеряла контроль над сыном, но при чем тут его гражданские обязанности, при чем тут ее ответственность за его мысли, поведение, поступки? Он взрослый и самостоятельный человек, так в чем ее вина? Неужели ее удел – все оставшееся время жизни провести с этим грузом вины за несовершенное, наблюдая за тем, как чужие люди присваивают плоды труда всей ее жизни? «Мы не можем и дальше доверять сохранение важной для безопасности государства информации человеку, ближнее окружение которого так ненадежно. Заметьте, уважаемая Гертруда Яковлевна, мы не обвиняем вас, мы просто объясняем, почему...» Это безликое бестюковское «мы» просто сводило с ума.
Вадим читал толстенный том манновских хроник короля Генриха IV. Верочка первый раз за последние дни смогла уснуть глубоко и спокойно, но он нет-нет да посматривал на спящую Верочку озабоченным тревожным взглядом. Он машинально отметил, что вернувшаяся с работы мать слишком сильно хлопнула дверью. Из комнаты, которую занимали Иволгины-старшие, донеслись странные звуки: приглушенные всхлипывания, скрип мебельных створок, небрежно сдвигаемых кресел. Домовой отложил книгу и задумался. Странные звуки тем временем переместились в коридор и заполнили все квартирное пространство. «Похоже на экстренные сборы... Отпуск? Но почему меня никто не предупредил? Странно, тогда по какой причине плач? Что-нибудь случилось?» Верочка завозилась в кроватке, тихонько застонала. Иволгин аккуратно приблизился к постельке ребенка и совсем уже было занес руку, чтобы поправить сбившееся одеяльце, как в коридоре раздался оглушительный грохот. Головка дочери беспокойно метнулась на маленькой подушке, и Вадим замер. «Неужели разбудит? Взрослый человек, ученый... Ладно, лучше один раз увидеть». На цыпочках, болезненно морщась при каждом скрипе половиц, он вышел из комнаты.
– Мама, я тебя очень прошу, Верочка спит. Ты же знаешь...
Выйдя в коридор, Вадим не видел лица матери и просьбу свою адресовал практически в никуда, в распахнутые дверцы стенного шкафа, за которыми, судя по звукам, и находилась мать.
– Да, я знаю! Я много знаю! – Разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан.– Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно – сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?!
– Мама, но я ничего...
– Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна.
Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес:
– Я согласен выслушивать все что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить!
– Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я... Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла.
– Мама! – Вадим кинулся к ней.
– Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать.– Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь!
– Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь!
– Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти
