Я никогда не вру — это один из моих главных принципов. Жить с принципами, по-моему, куда легче. Чем больше принципов, тем лучше: один принцип вытесняет другой, и в результате вы никогда не попадете в безвыходное положение. У меня принципов много, жизнь постоянно обновляет и совершенствует их. Изобретение принципов — мое хобби.

Я люблю свою работу, люблю ковыряться в звуковой аппаратуре, извлекать из нее различные комбинации звуков. Люблю свою семью: жену Ирину и сына Александра. Люблю вкусно поесть, побольше и пожирнее — этакие большие, громоздкие блюда, вроде бифштекса с яйцом и жареным картофелем или мясное филе под соусом с грибами, а на ужин — горку блинов с топленым маслом или тарелочки три-четыре оладьев со сметаной и смородиновым вареньем. Люблю почитать на сон грядущий какой-нибудь детективчик или просто полежать, глядя в телевизор или размышляя о космосе. Мой вес при росте сто пятьдесят восемь сантиметров сто двадцать пять килограммов, — представляете, какой я? В поперечнике я почти такой же, как и в высоту, и это, по мнению жены, самый главный мой недостаток. От себя добавлю: и единственный, потому что других просто-напросто нет.

Итак, начну с начала. Мы встречали Новый год. Собрались у нас, в нашей просторной квартире. Пришло человек десять: мои товарищи по работе, звуковики, и подруги Ирины, врачихи со своими мужьями. Все было, как всегда, хорошо: сытно и вкусно, э-э, то есть весело и интересно. Я почти не пил (принцип: береги нейроны!), нажимал в основном на холодец, индейку, пирог с черемухой, блинчики с мясом (великое изобретение человечества!). А в промежутках проигрывал гостям магнитофонные записи, их у меня великое множество: от Лещенко и Шаляпина до поп-музыки и песен Высоцкого.

У каждого свой «пунктик», как говорит жена; у меня — принципы и магнитофон, у жены — турпоходы. На этих двух основах возник наш коллективный «пунктик» — записывать на пленку все, что происходит с нами в походах: мое сопение и ворчание, ибо больше всего в жизни я не люблю турпоходы, и блаженненький от счастья голос жены, ее бодряческие выкрики, команды, ахи-охи, треск костра и пение птиц. И вот одна из этих пленок подвернулась под руку. Я сразу понял, что это такое, и хотел снять, но Ирина рысью кинулась к магнитофону и включила воспроизведение. «Вот, — закричала она, — послушайте! Поет сама природа!» Конечно, ничего особенного там не было: стук дятла, посвистывание птиц, разговоры с бурятами, бурятские песни, похожие на раздумья вслух, ржание лошади. На второй дорожке та же самая канитель: тягучие рассказы охотника, ночная тишина и — в течение пятнадцати минут — странный мелодичный звук, напоминавший гудение проводов, но более многозвучный и объемный. Попал он к нам на пленку случайно — ночью, засыпая, мы забыли выключить магнитофон. Еще там, в долине, за Икатским хребтом, где мы тогда стояли, эта запись вызвала у меня жуткое ощущение: будто я сижу в клетке, а кто-то, невидимый, дразнит меня, стараясь, чтобы я зарычал и заметался от ярости. Еще тогда я хотел стереть ее ко всем чертям, но Ирина горячо воспротивилась, сказав, что этот звук что-то пробуждает в ней — то ли мысли, то ли чувства. Во мне же, кроме зубовной ломоты да этой странной злости, он ничего не вызывал.

На гостей запись тоже произвела действие: они притихли, насупились, перестали пить и есть и вскоре торопливо, один за другим, разошлись по домам. Лишь мой добрый друг и сотрудник Янис Клаускис, командированный из Риги, да подружка его, Зоя, медсестра из поликлиники, где работает Ирина, задержались дольше других. Янис неподвижно сидел за столом, как манекен, вытянув тонкую шею и заглядывая в блюдо со сладкими пирожками. Зоя в прихожей, уже одетая, ждала своего кавалера, но Янис не замечал, что остался один и что его ждут. Я потряс его за плечи — он вздрогнул, бледное лицо перекосилось, словно он схватился за фазу двести двадцать вольт: увидев меня, он отпрянул и вместе со стулом повалился навзничь. Я протянул к нему руки, намереваясь помочь ему подняться, — он отпрыгнул еще дальше и, вдруг опомнившись, глухо рассмеялся. Бледный и потный, он сел на тахту.

— Ты что, Янис? — прошептал я. — Что с тобой?

Он помахал расслабленной рукой и прижал палец к губам:

— Тс-с… Молчок, а то Зоя начнет лечить. — Он хихикнул и поманил меня: — Послушай, Витя, где ты записал это?

Большие серые глаза его прыгали с предмета на предмет и не могли остановиться. Я протянул ему пирожок с повидлом и взял себе, потому что у меня принцип: разволновался — чего-нибудь съешь. Я съел пять пирожков, пока Янис мусолил один. Я думал, что он забыл про звук, но Янис, проглотив последний кусочек, снова спросил:

— Послушай, Витя, где ты записал этот звук?

Звук был записан на стоянке в высокогорной долине северных отрогов Икатского хребта, тянущегося вдоль восточного побережья Байкала. Ирина, сразу загоревшаяся идеей новых турпоходов, принесла нашу исчерканную десятикилометровку, я показал примерно место, где мы тогда стояли. Янис долго всматривался в густо-коричневые пятнышки, из которых слагался хребет, в синие извилистые линии рек и светлые полоски долин. Мне казалось, что он уснул и спит себе с открытыми глазами, а мы, как чудаки, стоим вокруг и, стараясь перекричать друг друга, доказываем на все лады, как там было плохо (это я) и как там было великолепно (Ирина). Но вот он отложил карту и сказал, кивнув на магнитофон:

— Заверните, возьму до завтра.

Не знаю почему, но мне очень хотелось, чтобы он взял эту пленку, Ирина же вдруг заупрямилась, стала говорить, что пленка уникальная, что отдавать ее преступление — только переписать. Мне показалось, что и она, и я, и бедняга Клаускис, и застенчивая Зоя — все в ту ночь были малость не в себе. Обычно я не тороплюсь высказывать свое мнение — будь то хоть самый большой начальник или даже жена, — я считаю, что так легче оставаться принципиальным, но на этот раз словно какой-то бес вселился в меня: я молча взял магнитофон, завернул его в новый яркий плед и подал Янису. Ирина закусила губы, но ссориться со мной не стала, не знаю уж из каких соображений. Янис жадно схватил магнитофон, быстро оделся и юркнул в дверь перед расстроенной, обескураженной Зоей. Я съел пару пирожных и остатки холодца и завалился спать. Ирина со мной не разговаривала, поэтому я тотчас уснул.

На рассвете меня разбудил телефонный звонок. Звонил вахтер института, жаловался, что какой-то пьяный колотит в дверь, требует, чтобы впустили, говорит, что позарез надо в акустическую лабораторию (в ту самую, где я являюсь начальником). А по инструкции в праздничные дни туда категорически запрещено впускать. Я велел узнать фамилию нарушителя. Вахтер долго перекрикивался у закрытой двери, наконец сообщил: «То ли кис-кис, то ли кас-кас, шут его знает, не разберешь». — «Клаускис!» — воскликнул я. «Во-во», — подтвердил вахтер и добавил, что этот самый Кас-кис грозится, что разобьет окно, а все равно проникнет в лабораторию. Я сказал вахтеру, чтобы выполнял инструкцию: раз написано никого не впускать, значит, никого и точка. Но не успел я заснуть, как снова зазвонил телефон. Вахтер криком доложил, что из акустической лаборатории доносятся «всякие» звуки, от которых волосы встают дыбом. Я сказал, что выхожу, и начал быстро одеваться.

Когда мы с вахтером подошли к лаборатории, то никаких «всяких» звуков не было. Вахтер шепотом побожился, что звуки были, что до сих пор не опомнился и что кожа еще топорщится. Я открыл дверь. Янис был там. Согнувшись под тяжестью, он тащил из дальнего конца лаборатории анализатор