позора.

Меня сейчас разорвет. Черная дыра в сердце засосет и тело, и душу.

Я УНИЧТОЖЕНА.

Но я рада, что нахожусь в этой страшной ситуации не одна.

У меня есть товарищ по несчастью. Мы вместе переживаем еще один ужасный опыт.

ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

Зрители в зале тоже испытывают неловкость.

Кое-кто начинает грызть ногти.

Два клоуна на сцене, высокий толстяк и худенький коротышка, по-прежнему стоят неподвижно и хранят молчание.

В родильном отделении больницы моя собственная мать, которая знала, что нельзя наказывать детей в первую минуту после их появления на свет, преодолела стыд и сочла, что такое убогое существо достойно пощечины.

И Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЗАСЛУЖИВАЛА ЕЕ.

Меня нужно было отшлепать, чтобы научить вежливости: родившись, надо поздороваться и поблагодарить за подаренную жизнь.

Здравствуй, Вселенная.

Спасибо, природа.

Спасибо вам, родители, за то, что вы меня зачали.

Спасибо тебе, мама, за то, что ты носила меня девять месяцев, ведь я сделала бесформенной твою стройную фигуру.

Спасибо тебе, мама, за то, что ты терпела из-за меня газы в кишечнике, обмороки, отяжелевшую грудь.

Спасибо вам, повитухи и акушеры, за то, что вы сумели вытащить меня из недр чрева, полного вязкой крови, ведь у меня были такие острые плечи, такая большая голова, а мои руки и ноги беспорядочно дергались, напоминая движения марионетки.

Спасибо тебе, мама, за то, что ты выдержала все муки, причиненные моим рождением.

А я, неблагодарное дитя, ничего не говорила.

Наверное, поэтому она меня и бросила. Быть может, и мой отец стоял среди смотревших на меня людей, ждавших от меня чего-то, среди людей, которых я разочаровала, потому что не сделала того, чего они ждали.

В зале, за кулисами, у камер все испытывают растущее чувство неловкости. Ничего не происходит. Проходит пять секунд. Десять. Двадцать. Они тянутся очень медленно.

– Чего вы ждете? Говорите текст и раздевайтесь! – слышится свистящий шепот охваченного паникой ассистента.

Два клоуна стоят неподвижно.

Чего они ждали в день моего рождения? ЧЕГО они ждали? Что я забыла сделать? Почему я так огорчила всех, едва появившись на свет?

Минуты кажутся часами.

Осуждающие, разочарованные глаза…

По спине Лукреции текут реки пота.

Теперь я понимаю, почему выступающим на сцене артистам так много платят. Это невыносимая пытка. Как ужасны эти глаза. И как велик страх не услышать смеха.

Дарий Возняк тоже знал этот страх, поэтому и заглушал его наркотиками, жестокостью, агрессией.

Часы превращаются в столетия. Вся жизнь проносится в ее памяти, начиная с рождения и заканчивая выходом на сцену «Олимпии». Она видит огорченные лица акушерок, насмешливое лицо Мари-Анж, удивленное лицо Тенардье, которая ее не узнала, черные зрачки камер с красными огоньками, расстроенные лица родителей. И вдруг кому-то приходит в голову идея. Какому-то человеку в белой маске. Он берет ее за ноги, переворачивает вниз головой и шлепает.

Вот так нужно обращаться с плохими, неблагодарными младенцами, которые ведут себя не так, как полагается.

Вот так нужно со мной обращаться потому, что я всех огорчаю.

Вот почему мои родители меня бросили.

Они дали ей заслуженный шлепок. И ей было очень больно.

И вдруг Лукреция издает истошный вопль, прокатывающийся эхом по всей «Олимпии».

Исидор стоит не шевелясь.

Лукреция продолжает оглушительно кричать.

Чувство неловкости в зале нарастает, словно дождевая туча. И неожиданно с задних рядов слышится чей-то смех.

Быть может, первобытный вопль Лукреции напомнил этому зрителю его собственный крик при появлении на свет, и он, при полном молчании зала, начинает гомерически хохотать.

Толстый высокий человек на сцене не издает ни звука. Он неподвижно смотрит прямо перед собой. Невысокая девушка рядом вопит во всю силу легких. В глубине зала кто-то покатывается от истерического смеха.

Три составляющие спектакля потрясают зал. Камеры дают лицо Лукреции крупным планом.

Затем грозовая туча словно прорывается дождем. Еще два зрителя в зале начинают смеяться. Несколько человек в первом ряду нервно фыркают, как лошади, ожидающие сигнала к началу забега. Уже человек двадцать, не в силах сдерживаться, громко хохочут.

И шквал смеха, как шквал дождя, накрывает весь зал.

В следующие секунды начинают смеяться все, не понимая, почему они смеются, и от этого смеясь еще сильнее. Два клоуна неподвижно стоят на сцене. Один замер как соляной столп, другая истошно вопит.

Я не знаю, что со мной происходит.

Я не знаю, что с ними происходит.

Смех в зале нарастает.

Лукреция знает, что из-за кулис ассистент выкрикивает ругательства в ее адрес, но она не обращает на него внимания. Она видит расплывшиеся от хохота лица в первом ряду, кто-то показывает на клоунов пальцем, словно призывая соседа в свидетели этой нелепой ситуации.

Как они безобразны, когда смеются. Их лица искажаются, как пластилиновые.

Крик продолжается. Смех тоже.

Минуты идут.

Люди продолжают хохотать, Лукреция замечает, что даже кинооператор снимает очки, чтобы вытереть слезы, выступившие от смеха.

Задохнувшись, она умолкает. В зале тоже постепенно устанавливается тишина.

Она набирает в грудь воздуха и разражается рыданиями.

Зал встает и аплодирует великолепному выступлению. Это триумф.

Вот чего с самого рождения ждал от меня мир: крика и слез.

Вот чем я разочаровала всех: я не кричала и не плакала. Я всегда делала это тайно, без свидетелей.

Поэтому все считают меня жестокой и бессердечной.

В день моего появления на свет я должна была начать дышать, чтобы выжить. И с тех пор я следую этой привычке: дышу, чтобы выжить. Но я не испустила громкий ликующий крик, который издают все младенцы, пускаясь в приключение под названием «жизнь».

Так новорожденный говорит «спасибо».

Младенец кричит, выражая радость оттого, что появился на свет.

Этот крик означает: «Я СЧАСТЛИВ, ЧТО Я ЗДЕСЬ, Я СЧАСТЛИВ ЖИТЬ, Я СЧАСТЛИВ, ЧТО ВЫ