прибытии и, чтобы своим появлением в главном штабе не обидеть главнокомандующего, предложил ему выбрать место для встречи. В 2 часа ночи Китченер разбудил Эдварда Грея и здесь же в его спальне сообщил о своем отъезде во Францию. В 2.30 он уже выехал специальным поездом с вокзала Чаринг Кросс и 1 сентября прибыл в Париж.
Выглядя «раздраженным, мрачным и сердитым, с перекошенным от злости лицом», фельдмаршал Френч в сопровождении Арчибальда Мэррэя прибыл в английское посольство, выбранное им для встречи. Он хотел этим подчеркнуть гражданский характер совещания, ибо считал Китченера исключительно политическим руководителем вооруженных сил, со статусом гражданского военного министра, не более. Он отнюдь не успокоился, увидев на Китченере военный мундир, приняв это за попытку принизить его в военном звании. В действительности же Китченер надел фрак и цилиндр единственный раз, в первый день своего вступления на пост военного министра, а затем сразу сменил гражданскую одежду на синюю повседневную форму фельдмаршала. Френч воспринял это как личное оскорбление. Мундир был предметом его особого внимания, и он часто использовал его для того, чтобы возвеличить свое достоинство. Его коллеги считали это не совсем правильным поведением. Король Георг был недоволен, увидев «прикрепленные к хаки звезды», а также другие «иностранные побрякушки». Генри Вильсон говаривал о Френче: «Когда он принимает ванну, он кажется приятным человеком небольшого роста, но, одетый, не вызывает доверия; трудно сказать, в каком мундире он появится».
Когда встреча в английском посольстве, происходившая в присутствии Фрэнсиса Берти, Вивиани, Мильерана и офицеров — представителей Жоффра, стала принимать чрезвычайно резкий характер, Китченер попросил Джона Френча пройти с ним в отдельную комнату. Версия этого разговора, опубликованная Френчем уже после гибели Китченера, является ненадежной; определенно известны лишь результаты этой беседы. Они отражены в телеграмме, направленной Китченером в Лондон: «Войска Френча занимают позиции на передовой линии фронта, они будут оставаться там в соответствии с планом французской армии». Это означало, что англичане будут отступать не на запад, а на восток, к Парижу. В копии, направленной Джону Френчу, военный министр предложил считать это результатом достигнутого соглашения между ними. Тем не менее в ней далее говорилось: «Пожалуйста, примите это как инструкцию». Находиться «на передовой линии фронта» означало, по словам Китченера, согласовывать действия английских войск с операциями французов. И вновь с фатальной тактичностью он добавил: «Конечно, вы будете самостоятельно принимать решения о действиях наших войск в соответствии с этими инструкциями». После этого главнокомандующий, по-прежнему желчный, снова впал в отвратительное расположение духа, более глубокое и угнетенное, чем прежде.
В этот день, как и накануне, армия Клюка, двигаясь форсированными маршами, пыталась как можно быстрее закончить маневр охвата французской армии, пока та не создала прочной системы обороны. Немцы захватили Компьен, перешли Уазу и, оттеснив союзные силы, 1 сентября завязали бои с арьергардами 6-й французской армии и английских экспедиционных сил в 50 километрах от Парижа. В тот же день документы, найденные у убитого германского офицера, дали французам информацию огромной важности.
КЛЮК ПОВЕРНУЛ
«Подъехал автомобиль, — писал Альберт Фабр, вилла которого в Лассиньи, в 15 километрах от Компьена, была реквизирована немцами 30 августа. — Из него вышел офицер с надменной и величественной осанкой. Он прошел вперед один, офицеры, стоявшие группами перед входом в дом, уступали ему дорогу. Высокий, важный, с чисто выбритым лицом в шрамах, он бросал по сторонам жесткие и пугающие взгляды. В правой руке он нес солдатскую винтовку, а левую руку положил на кобуру револьвера. Он несколько раз повернулся кругом, ударяя прикладом о землю, и наконец застыл в театральной позе. Никто, как казалось, не осмеливался к нему приблизиться, он действительно вызывал ужас». Пораженный явлением этого вооруженного до зубов немца, Фабр вспомнил об Аттиле. Потом ему сказали, что это был «уже пресловутый фон Клюк».
Генерал фон Клюк, «крайний правый» в плане Шлиффена, должен был в это время принять роковое решение. 30 августа войска Клюка, по его собственному убеждению, находились накануне решающих событий. Его части справа преследовали отступающую армию, добиваясь, как считал генерал, значительных успехов. Войскам в центре не удалось настигнуть англичан, однако горы шинелей, ботинок и другого снаряжения, брошенного вдоль дорог англичанами ради спасения своих людей, подтверждали мысли Клюка о том, что он имеет дело с разбитым и деморализованным противником. Клюк был полон решимости не дать ему ни минуты покоя.
Как следовало из донесений о направлении движения армии Ланрезака, французская линия обороны далеко на запад не уходила. Клюк считал, что эту армию можно будет смять севернее Парижа; в этом случае его войскам не придется делать широкие обходные маневры к западу и югу от города. Тогда его армия будет двигаться не строго на юг, а на юго-восток, что позволит одновременно закрыть промежуток между ним и Бюловом. Как и остальные, Клюк надеялся на прибытие подкреплений с левого крыла германских армий. Он остро нуждался в них, чтобы сменить корпус, стоявший на подступах к Антверпену, бригаду в Брюсселе, а также различные части, охранявшие постоянно удлинявшиеся линии коммуникаций. Однако подкрепления не подходили. Мольтке не снял с левого фланга ни одной дивизии.
У германского главнокомандующего было много забот. Вследствие своего темперамента «мрачный Юлиус» был не столько рад победам германских армий, сколько озабочен трудностями, связанными с их продвижением вперед. Шел 30-й день войны, а по графику Франция должна быть побеждена полностью между 36-м и 40-м днями. И хотя командующие армиями правого крыла доносили о «решающем поражении», нанесенном противнику, используя такие выражения, как «разгром» и «бегство», Мольтке был сильно обеспокоен. Он замечал подозрительное отсутствие обычных признаков разгрома и беспорядочного отступления. Почему так мало пленных? «Победа на поле боя не имеет большого значения, — говорил его бывший начальник Шлиффен, — если она не приводит к прорыву или окружению. Отброшенный назад противник вновь появляется на других участках, чтобы возобновить сопротивление, от которого он временно отказался. Кампания будет продолжаться...»
Несмотря на свои сомнения, Мольтке не отправился на фронт, чтобы ознакомиться на месте с обстановкой, а остался в главном штабе, продолжая размышлять над создавшейся ситуацией, ожидая сообщений. «Больно видеть, — писал он жене 29 августа, — что кайзер почти не осознает всей серьезности положения. Он торжествует и чуть ли не кричит «ура» от радости. Как я ненавижу такое настроение!»
30 августа, когда германские армии полным ходом разворачивали наступление, главный штаб переехал из Кобленца в Люксембург, в 15 километрах от французской границы. Теперь он находился на территории, население которой относилось враждебно к немцам, хотя официально состояния войны с Люксембургом объявлено не было. Ввиду близости к союзникам и симпатий к ним город был наводнен слухами о действиях и планах войск Антанты. Говорили о 80 000 русских, идущих на помощь англичанам и французам. Германский штаб пытался составить из разных сообщений картину о какой-то высадке войск в районе Ла-Манша. Действительно, англичане десантировали 3000 морских пехотинцев под Остенде. Эта новость, достигнув Люксембурга, приняла серьезные и угрожающие размеры, соответствующие представлению о величине людских ресурсов России. Казавшаяся реальность этих слухов усиливала беспокойство немцев.
Мольтке тревожил призрак России с тыла, а на передовой линии фронта — брешь, особенно между армиями правого крыла. Неприкрытые участки шириной до тридцати километров были между Клюком и Бюловом, между Бюловом и Хаузеном, а также между Хаузеном и герцогом Вюртембергским. Мольтке с болью думал о том, что для закрытия этих расширявшихся промежутков придется перебрасывать подкрепления с левого крыла, все части которого к этому времени вели сражение за Мозель. Он чувствовал себя виноватым, вспоминая о требованиях Шлиффена поручить левому крылу только оборону и бросить все резервы на усиление 1-й и 2-й армий. Однако главный штаб по-прежнему манила идея прорыва через линию французских крепостей.
30 августа Мольтке, все еще колеблясь, направил своего эксперта по вопросам артиллерии майора Бауэра на фронт к Руппрехту для оценки ситуации на месте. В штабе армии Руппрехта было, по словам Бауэра, «все, кроме согласованного плана действий». Командующие и офицеры на передовой придерживались противоречивых взглядов на создавшуюся обстановку. Одни, указывая на явный отвод противником своих дивизий с этого фронта, не сомневались в успехе. Другие говорили о «поросших лесом горах» вдоль Мозеля, южнее Туля, где наступление встретилось бы с трудностями. Даже если бы оно удалось, немецким войскам грозил бы фланговый удар со стороны Туля, кроме того, затруднилось бы снабжение армии, так как все дороги и железнодорожные линии проходили через этот укрепленный город. Сначала следовало захватить Туль. В штабе 6-й армии Руппрехт охладил свой когда-то агрессивный пыл и признал, что перед ним сейчас стоит «трудная и неприятная задача».
Для Бауэра, как представителя верховного командования, новости об отводе французами войск с этого участка были плохим признаком — противник мог перебрасывать войска для укрепления фронта, сдерживающего германское правое крыло. Бауэр вернулся в главный штаб с убеждением, что если наступление на линии Нанси — Туль и имеет «определенные шансы на успех», то его подготовка потребует значительных усилий. Он не мог найти в себе сил отменить наступление, за которое немцы уже уплатили высокую цену. Кроме того, кайзер хотел с триумфом въехать в Нанси. 6-я армия не получила никаких приказов в отношении изменения планов, и усилия, направленные на прорыв обороны вдоль Мозеля, продолжались.
Клюку не нравился отказ штаба укрепить наступающее крыло в эту критическую минуту. Однако он решил повернуть свою армию влево не столько от желания сузить фронт, сколько от уверенности в том, что французы уже разбиты и их следует лишь окружить. Вместо того чтобы «коснуться плечом» пролива Ла-Манш, он решил преследовать армию Ланрезака и выйти к Парижу. Этим маневром Клюк подставлял свой фланг под удар армии Монури или гарнизона Парижа. Однако эта опасность представлялась ему незначительной. Армия Монури, как думал немецкий генерал, имеет недостаточную численность. Шансов на переброску подкреплений для этой армии почти нет, французы, оказавшиеся на грани поражения и катастрофы, слишком дезорганизованы для такого маневра.
Более того, он предположил, что все силы противника скованы отражением мощного наступления армии кронпринца под Верденом и обороной линии фронта вдоль Мозеля, где действовали войска Руппрехта. Один из его корпусов, неповоротливый IV, составленный из резервистов, смог бы занять позиции на подступах к Парижу и защитить фланг армии, двигающейся на восток мимо французской столицы. Кроме того, на довоенных штабных играх немцы установили, что гарнизон, находящийся внутри укрепленного лагеря, не рискнет покинуть его, если ему будет угрожать наступление противника. Поэтому IV корпус, считал Клюк, отразит наступление разношерстного сборища оборванцев, из которого состояла армия Монури. Узнав из перехваченного письма о намерении Джона Френча отвести войска с фронта и отойти за Сену, Клюк сбросил со счетов английский экспедиционный корпус, являвшийся до этого одним из его главных противников.
В соответствии с германской системой, в противоположность французской Клюку, как боевому командиру, были предоставлены широчайшие возможности для принятия независимого решения. Изучив множество всяких теорий, военных карт, приняв участие в бесчисленном количестве военных игр и
