зловонными. Бельгийские крестьяне, пытавшиеся расчистить свои поля от мертвых, после того как прошли армии, были похожи на тех, с лопатами, изображенных на картинах Милле.
Среди трупов валялись и останки «плана-17», и яркие обрывки французского полевого устава: «...французская армия отныне не знает другого закона, кроме наступления... только наступление ведет к положительным результатам».
Жоффр, стоявший посреди обломков всех французских надежд, под бременем ответственности за катастрофу, за поругание границ Франции, за отступающие или еще сражающиеся армии, оставался непонятно спокойным. Немедленно свалив вину на исполнителей и отпустив грехи составителям планов, он сохранял полную и непоколебимую уверенность в себе и Франции и, поступая так, выполнил важное и единственное требование, так необходимое в грядущих днях всеобщего бедствия.
Утром 24 августа, сказав, что «от фактов не уйдешь», он сообщил Мессими: армия «обречена на оборонительные действия» и должна держаться, опираясь на свои укрепленные позиции, стремясь измотать противника и ждать удобного момента для возобновления наступления. Он немедленно взялся за устройство оборонительных рубежей и подготовку перегруппировки своей армии, чтобы создать массу, способную перейти в наступление с оборонительной линии, которую он намеревался создать на Сомме. Его ободрила телеграмма от Палеолога из Петербурга, и он надеялся, что немцы в любой момент снимут войска с западного фронта, чтобы противостоять угрозе со стороны России. Даже накануне катастрофы он с нетерпением ждал начала движения русского «парового катка». Но вместо этого пришла немногословная телеграмма, сообщавшая, что в Восточной Пруссии улаживаются «серьезные стратегические проблемы», и обещавшая «дальнейшие наступательные операции».
Вслед за переформированием самой неотложной задачей Жоффра было найти причину катастрофы. Без всяких колебаний он обнаружил ее «в серьезных недостатках у командующих». Некоторые действительно не выдержали огромной ответственности. Артиллерийскому генералу, начальнику артиллерии, пришлось принять на себя командование III корпусом под Шарлеруа после того, как командира корпуса не могли нигде найти во время самой критической фазы боя. В сражении в Арденнах командир дивизии V корпуса совершил самоубийство. Люди, как и планы, не выдерживали тех составных частей боя, которые отсутствовали на маневрах, — опасности, смерти и настоящих выстрелов.
Но Жоффр, допускавший слабость в планах, не прощал ее у людей. Потребовав имена всех генералов, которые оказались слабыми или некомпетентными, он безжалостной рукой вычеркивал их из списков.
Не признавая, как и Генри Вильсон, ошибок в теории или стратегии, он приписывал провал наступления, «несмотря на численное превосходство, которого, как я полагал, я добился для армий», «недостатку наступательного духа». Ему бы следовало сказать «избытку», а не «недостатку». У Моранжа в Лотарингии, Россиньоля в Арденнах, Тамина на Самбре — везде было не слишком мало, а слишком много наступательного рвения, которое и явилось причиной неудачи.
В «Замечаниях для всех армий», опубликованных на следующий день после поражения, генеральный штаб заменил слова «недостаток наступательного духа» на «неправильное понимание» наступательного духа. В них говорилось, что полевой устав был «неправильно понят или плохо выполнялся». Пехота начинала атаки со слишком большой дистанции и без артиллерийской поддержки, неся, таким образом, большие потери от пулеметного огня, которых можно было избежать. Отныне при занятии местности «ее следовало немедленно подготовить. Должны быть выкопаны окопы». «Главная ошибка» состояла в отсутствии координации между артиллерией и пехотой, которую «крайне необходимо» исправить. 75-миллиметровые пушки должны вести огонь с максимальной дистанции. «Наконец, нам следует перенять у противника применение аэропланов для подготовки артиллерийского наступления». Несмотря на множество французских военных ошибок, было заметно желание извлечь пользу из их печального опыта, по крайней мере в области тактики.
Генеральный штаб не был так скор в признании собственных стратегических ошибок. Даже 24 августа, когда разведка сделала поразительное открытие, обнаружив, что немецкие резервные корпуса, следовавшие за полевыми, имели те же самые номера. Таким образом, это было первым доказательством использования резервов на передовой линии, объяснением, почему немцам удавалось быть одинаково сильными одновременно и на правом фланге, и в центре. Однако это не вызвало у Жоффра сомнений в том, что «план-17» был построен на ошибочной основе. Он продолжал считать его хорошим планом, не удавшимся из-за плохого исполнения. После войны ему пришлось давать показания в парламенте по поводу катастрофы, в результате которой Франция оказалась открытой для вторжения. Его попросили сообщить мнение относительно предвоенной теории генерального штаба — чем сильнее германский правый фланг, тем лучше для Франции.
«Я и сейчас так считаю, — ответил Жоффр. — Доказательством этому является наше «пограничное сражение», спланированное как раз таким образом, и если бы оно закончилось успешно, наш путь был бы открыт... Более того, оно было бы выиграно, если бы 4-я и 5-я армии лучше сражались, германские наступающие войска были бы уничтожены».
Но в то августовское утро 1914 года, когда началось отступление, он не обвинял 4-ю, а тем более 5-ю армии и их командующих. И хотя англичане обвиняли генеоала Ланрезака, неизвестный представитель английской армии недвусмысленно заявил, что решение Ланрезака отступить вместо того, чтобы контратаковать 23 августа, спасло от «еще одного Седана». О настойчивом предложении Ланрезака перевести 5-ю армию к Шарлеруа, на запад от Мааса, тот же представитель сказал: «Нет сомнения, что это изменение плана спасло британские экспедиционные силы и, возможно, французские армии от уничтожения».
24 августа было ясно только одно: французские армии отступают, и противник неутомимо продвигается вперед. Размеры поражения не были известны публике до 25-го, когда немцы объявили о взятии Намюра и 5000 пленных. Это известие поразило недоверчивый мир. Лондонская «Таймс» писала перед этим, что Намюр выдержит шестимесячную осаду, а он пал через четыре дня. В Англии говорили с явным желанием преуменьшения, что «падение Намюра всеми признается как явная неудача... значительно сократившая шансы на быстрое окончание войны».
Насколько эти шансы сокращены и как далеко отодвинулось окончание войны, еще никто не знал. Никто не осознавал, что по количеству действующих войск и по уровню потерь, понесенных за сравнительно короткий период боевых действий, величайшая битва в войне уже совершилась. Никто еще не мог предвидеть ее последствий: как полная оккупация Бельгии и Северной Франции предоставила в распоряжение Германии промышленные мощности обеих стран — мануфактуры Льежа, уголь Боринажа, железную руду Лотарингии, фабрики Лилля, реки, железные дороги, сельское хозяйство, и как эта оккупация, питавшая германские амбиции и укреплявшая решение Франции сражаться до последнего в вопросах восстановления и репатриации, мешала попыткам последней пойти на компромиссный мир, или «мир без победы», затянув войну на долгие четыре года.
Все это стало ясно позднее. 24 августа немцы почувствовали огромный прилив самоуверенности. Впереди они видели только разбитые армии, гениальность Шлиффена была доказана, казалось, что решительная победа уже находится в руках Германии. Во Франции президент Пуанкаре записал в своем дневнике: «Мы должны согласиться на отступление и оккупацию. Так закончились иллюзии последних двух недель. Теперь будущее Франции зависит от ее способности сопротивляться».
Одной храбрости оказалось недостаточно.
КАЗАКИ!
5 августа французский посол в Петербурге Палеолог проезжал мимо казачьего полка, отправлявшегося на фронт. Его командир, увидев на автомобиле французский флажок, наклонился с седла, чтобы обнять посла, и попросил разрешения провести перед ним свой полк. Посол торжественно приветствовал проезжавших мимо него казаков, а полковник громко воскликнул: «Мы разгоним этих грязных пруссаков! Никакой Пруссии, никакой Германии! Вильгельма — на Святую Елену!»
Русские, чья ссора с Австро-Венгрией явилась поводом к войне[61], были благодарны Франции за союзническую поддержку и стремились так же преданно поддержать французский план. «Наша основная цель, — вынужден был объявить царь с большей смелостью, чем испытывал на самом деле, — уничтожение германской армии». Он заверил французов, что считает действия против Австрии «второстепенными», и приказал великому князю «во что бы то ни стало открыть путь на Берлин и как можно скорее».
Великий князь в самые последние дни кризиса был назначен главнокомандующим, несмотря на отчаянное соперничество Сухомлинова, который сам очень хотел занять этот пост. Даже русское правительство в последние дни Романовых не сошло еще с ума, чтобы доверить прогермански настроенному Сухомлинову вести войну против Германии. Однако он продолжал оставаться военным министром.
С самого начала войны французы были не уверены в том, что Россия действительно выполнит свои обещания, они торопили своего союзника. «Я умоляю Ваше величество, — просил Палеолог во время аудиенции 5 августа, — приказать Вашим армиям начать немедленное наступление. Иначе французская армия рискует быть раздавленной». Не довольствуясь только визитом к царю, Палеолог посетил великого князя, который заверил посла, что намеревается начать решительное наступление 14 августа, то есть, в соответствии с обещанием, на пятнадцатый день мобилизации, не ожидая полной концентрации войск. Известный своими энергичными, даже порой непечатными выражениями, великий князь тут же составил средневековое изысканное послание к Жоффру. «Твердо уверенный в победе», он выступит против врага, имея рядом со своим штандартом флаг Французской республики, подаренный ему Жоффром во время маневров в 1912 году.
Разрыв, который существовал между данными французам обещаниями и готовностью к действиям, был слишком очевиден. Возможно, это стало причиной слез великого князя, которые, как говорят, он пролил, когда был назначен верховным главнокомандующим. По его слезам, он «был совершенно не готов к этой роли и, получив царский приказ, плакал навзрыд, потому что не знал, как приступить к своим обязанностям». Являвшийся, по мнению одного ведущего русского военного историка, «чрезвычайно подготовленным» к выполнению возложенной на него задачи, великий князь, вероятно, плакал не столько о себе, сколько о России и мире. Предчувствие, охватившее некоторых лиц в 1914 году, заставляло их трепетать за судьбы человечества.
В то время слезы проливали даже самые храбрые и решительные. Мессими, открывая заседание кабинета министров 5 августа речью, полной отваги и уверенности, остановился посередине ее, закрыл лицо руками и зарыдал. Уинстон Черчилль, желая удачи и победы британскому экспедиционному корпусу, когда провожал Генри Вильсона, «рыдал так, что не мог закончить фразы». В Петербурге могли переживать те же самые эмоции.
На коллег великого князя нельзя было надежно опереться. Начальником штаба верховного главнокомандующего в 1914 году был генерал Янушкевич, молодой человек сорока четырех лет, с черными усами и вьющимися волосами, известный в основном тем, что не носил бороды. Военный министр отзывался о нем как о «все еще ребенке».
