Не все подробности интриги одинаково удачны.
Если, например, переодетый Бруком мистер Форд подкупает Фальстафа предоставить ему ту женщину, за которой он ухаживает вместе с этим последним (т. е. собственную жену), то это довольно грубая и неправдоподобная черта. Затем тот же Форд выражает свою ревность слишком грубо, наивно и неуклюже. Главный же недостаток заключается в том, что сама сущность интриги и моральная тенденция пьесы превратили умного и продувного Фальстафа в такого дурака, что его постоянные поражения не доставляют никакого удовольствия. Он не знает того, что ему бы следовало знать. Он совершает все новые и все более и более невероятные нелепости. Он глуп, когда пишет двум женщинам, живущим в небольшом городке и заведомо знакомым друг с дружкой, два совершенно одинаковых письма. Он невероятно недальновиден, позволяя себя увлечь три раза подряд в одну и ту же грубо расставленную ловушку. Приходится предположить, что он чудовищно влюблен в свою собственную внешность, но тогда в нем трудно узнать прежнего, иронизирующего над самим собой Фальстафа исторических драм. Он, далее, невыразимо наивен, если не питает никакого подозрения к мистеру Бруку, который в качестве единственного его поверенного только и мог его выдать мужу. Наконец, он не только детски легковерен, но положительно непохож на прежнего здравомыслящего Фальстафа, если принимает переодетых детей, которые ночью в парке жгут и щиплют его, за настоящих эльфов.
Лишь изредка в нем вспыхивает старая веселость и старое остроумие. Он обращается к Шеллоу, Пистолю, Бардольфу и т. д. с четырьмя или пятью репликами в старом духе. Он комичен, когда восклицает после того, как был брошен вместе с грязным бельем в воду, что не желал бы утонуть, 'потому что вода раздувает человека. А что за фигура вышла бы из меня, если бы меня еще раздуло!' Он в высшей степени юмористичен, когда говорит в конце пьесы (V, 5): 'Я убежден, что дьявол не желает моего грехопадения, боясь, чтобы сало, которым я наполнен, не зажгло весь ад'. Но что значат эти вспышки в сравнении с тем неиссякаемым родником шуток и острот, бившим в груди истинного Фальстафа!
Пьеса похожа в гораздо большей степени на фарс, чем все остальные комедии Шекспира, включая сюда также 'Укрощение строптивой'. В ней мало красивых и поэтических мест. Прекрасна супружеская чета Пейдж, эти честные и добрые представители английского среднего сословия, и молодая парочка, Фентон и Анна, которая появляется, правда, только в одной сцене, но привлекает зрителей своими качествами. Анна Пейдж - симпатичная, молодая мещанка из эпохи Шекспира, одна из тех простых, здоровых женских натур, которые в XIX столетии воспевал Вордсворт. Фентон, названный довольно неправдоподобно бывшим товарищем принца Генриха и Пойнса, искренно любит Анну, хотя чистосердечно признается в том, что сватался за нее, собственно, из-за приданого. Но Шекспир, знавший так хорошо цену деньгам, не упрекает его за эту черту, которую мы подметили уже в характере жениха Грациано, созданного несколькими годами раньше.
Истинной поэзией дышит только одна коротенькая сцена в последнем действии, где появляются феи. Шекспир отдыхал здесь от той прозы, до которой его унизил навязанный извне сюжет. Вы слышите в этой сцене запах смолистого лесного воздуха, вьющегося ночной порой над большим виндзорским парком. Вообще, самое драгоценное в 'Виндзорских проказницах', - это крепкий аромат английской почвы, которым пропитана вся пьеса. Если она производит впечатление, несмотря на свои недостатки, естественные в произведении, написанном на заказ, то именно благодаря тому, что поэт остался, сверх обыкновения, в пределах своей родины и в рамках своего столетия. Вот почему он дал нам такое яркое представление о жизни тогдашнего третьего сословия, отличавшегося здоровьем, честностью и деятельной энергией, которых не могли затушевать никакие балаганные шутки.
ГЛАВА ХХVII
Шекспир вступает теперь в тот период своего существования, когда он остроумен до мозга костей, остроумен, как никогда до тех пор. В эти годы его жизнь словно озарена солнечным светом. То, наверно, не были годы борьбы, равным образом и не годы печали; в его существовании как будто настало затишье; его корабль, носясь по бурным волнам житейского моря, словно попал в спокойный пояс, и поэт на короткое время мог отдаться меланхолически- счастливому наслаждению своим гением, мог упиться сознанием своей гениальности. Он слышал, как пели соловьи в его священной роще. Все его существо оделось цветами.
В республиканском календаре был месяц флореаль. Такой месяц цветения бывает обыкновенно в каждой человеческой жизни. Этот период floreal Шекспира.
Он, наверно, был в это время влюблен - как и вообще в продолжение всей своей жизни - но не той страстной влюбленностью, которая захватила Ромео, и не с тем полуотчаянным сознанием, что любимый предмет недостоин любви, которое он изображает в своих сонетах, но и не с той легкой экзальтацией в юношеских грезах, какую представляет 'Сон в летнюю ночь'. Нет! Счастливо влюблен влюбленностью, наполнявшей и сердце его, и голову, и бывшей радостным восхищением перед умом и смелостью возлюбленной, знатной и уверенной дамы, у которой кокетство - веселое, сердце - превосходное, а голова - такая светлая, что она положительно само остроумие в образе женщины.
В годы своей ранней молодости он вывел в своих комедиях немало женщин сварливых, мужеподобных, а в своих серьезных драмах немало женщин властолюбивых, кровожадных или испорченных - фигуры, как Адриана и строптивая Катарина с одной стороны, и как Тамора и Маргарита Анжуйская с другой, которые все отличаются упорной волей и известной необузданностью в поступках. Позднее, в несколько более пожилые годы, он с особенным предпочтением будет рисовать молодых женщин, которые вся душа, вся нежность, тихие и скромные натуры без гения и остроумия, как, например, Офелия, Дездемона, Корделия. Между этими двумя типами, резко отделяющимися друг от друга, стоит группа прекрасных молодых женщин, которые могут сильно любить, но которые особенно замечательны тем, что положительно блещут гениальностью. Они нередко прелестны, как самая верная подруга, и остроумны, как сам Генрих Гейне, хотя их остроумие и иного свойства. Чувствуется, что Шекспир всем своим сердцем и со всем восторгом, какой должен внушать громадному уму другой громадный ум, восхищался их моделями. И эти типы брызжущей умом аристократической женственности никак не могли быть списаны с плебейских моделей.
В первые годы своей лондонской жизни Шекспир как незначительный член театральной труппы не имел случая познакомиться с иного сорта женщинами, кроме тех, которые были оригиналами его миссис Куикли и Долли Тиршит, страстными и бойкими, делавшими первый шаг к сближению с актерами и поэтами, и, наконец, прототипами виндзорских проказниц с их мещанским здравым смыслом и несколько тяжеловесной веселостью. Но жены и дочери простых английских граждан не предоставляли поэту, когда он ближе узнавал их, никакой умственной пищи. Обыкновенно они не умели ни читать, ни писать. Как известно, младшая дочь Шекспира не умела даже подписать своего имени.
Но затем такие лица, как Саутгемптон и Пемброк, оценили поэта, благосклонно приняли его в свой утонченный, в высшей степени просвещенный кружок и, по всей вероятности, Шекспир был представлен дамам этих знатных фамилий. Очевидно, разговорный тон этих аристократок восхитил его, их самоуверенность и изящество очаровали его, их свободная речь сделалась для него источником наслаждения и предметом подражания и идеализации.
В это время женщины высшего общества обладали большими познаниями, получали такое же образование, как мужчины, бегло говорили по-итальянски, по-французски и по-испански, нередко знали латинский и греческий языки. Леди Пемброк, сестра Сиднея, мать покровителя Шекспира, считалась самой развитой женщиной своей эпохи, была столь же знаменита, как писательница и покровительница писателей. И эти женщины не были педантичны или натянуты в способе выражения, они оставались естественными, обнаруживая одинаковое богатство как счастливых мыслей, так и научных сведений, оставались свободными в своем остроумии, как зачастую и в своих нравах, и поэтому легко понять, что в течение целого ряда лет бойкий, аристократический женский ум является предметом, который Шекспир изображает с особенной любовью. Он присоединяет к этому умственному превосходству стремление к независимости, сердечную доброту, гордость, смирение, жизнерадостность, преданность в различной мере, так что из этого сочетания развертывается наподобие веера полукруг разнообразных типов.
О таких-то женщинах мечтал он, когда создавал свою Розалину в 'Бесплодных усилиях любви'. Теперь он короче узнал их и доказал это уже на своей Порции в 'Венецианском купце', первой из их семьи.
Они не встречаются в исторических пьесах, не встречаются даже в комедиях, вмещающих в себе столько серьезного содержания, как комедия о Шейлоке. Достигши 35-летнего возраста, осыпанный милостями судьбы, Шекспир счастлив теперь, несмотря на свою затаенную грусть; солнце его жизни стоит в знаке Льва; он чувствует себя достаточно могучим, чтобы играть с силами жизни, и он пишет теперь одни только комедии. Он их не придумывает, не заботится об этом; он употребляет свой старый метод, выкраивает пьесу из какой-нибудь посредственной, причудливой новеллы; он переделывает старые плохие театральные пьесы и обыкновенно поступает при этом так: он сохраняет без дальних рассуждений фантастические, невероятные, мало того, даже отталкивающие более тонко образованных людей черты фабулы; этому он всегда придает изумительно мало значения; порой он заимствует слишком много из данного материала, не сообразуясь с психологической вероятностью; но он намечает какой-либо один из главных пунктов в новелле или какой-либо один характер в первоначальной пьесе, и этот пункт, этот характер или такие характеры, которые данная ситуация дает ему повод прибавить из собственной фантазии, он зажигает всем огнем своей души, так что реплики пламенеют как бы огненными письменами и мечут искры остроумия или страсти.
Таким образом в комедии 'Много шума из ничего' он сохраняет фабулу, представляющую почти непреодолимые трудности для удовлетворительной поэтической обработки и, тем не менее, отчасти независимо от нее, создает перворазрядное поэтическое произведение.
Эта пьеса была занесена в книгопродавческие каталоги 4-го августа 1600 г. и вышла в том же году под заглавием 'Пьеса 'Много шума из ничего' в том виде, в каком она была много раз публично играна слугами лорда-камергера. Сочинена В. Шекспиром'. Следовательно, она должна была быть написана в 1599 - 1600 гг. Кроме того, в начале ее есть намеки, подходящие к этим годам. Так, надо думать, что и реплика Леонато в первой сцене: 'Победа - двойная победа, когда все возвращаются домой' и в том же месте реплика Беатриче: 'Вероятно, у вас были залежные припасы' - обе относятся к походу Эссекса в Ирландию.
Шекспир взял частности фабулы из различных итальянских источников. По пятой книги 'Неистового Роланда' Ариосто (история о Ариоданте и Дженевре), переведенной в 1591 г. и помимо этого уже прежде послужившей для одной пьесы, поставленной в 1582 г. для королевы, он взял тот мотив, что злонамеренный дворянин предупреждает одного знатного юношу о том, что дама его сердца изменила ему, заставляет ее служанку переодеться в ее платье и принять ночного посетителя, поднимающегося по лестнице, приставленной к окну ее госпожи, для того чтобы жених, присутствующий в некотором отдалении при этой сцене, мог получить мнимое доказательство справедливости клеветы, благодаря которой свадьба расстраивается. Из новеллы Банделло 'История Тимбрео из Кардоны' он взял все другие подробности. Тимбрео - это Клавдио; через своего уполномоченного он сватается за дочь мессинского дворянина Леонато. Интрига, разлучающая молодую парочку, пускается здесь в ход неким Джировдо (у Шекспира доном Хуаном) точь-в-точь, как и в пьесе, но имеет
