картины Репина 'Иван Грозный убивает своего сына'. Или тебе нравится смотреть на убийство? — В голосе Кайона слышалось нескрываемое ехидство.

— Считается, что эта картина — одно из лучших произведений мирового искусства, — не обратил внимания на ехидный тон Кайона Ринтын.

Невдалеке от Москвы поезд остановился сменить паровоз на электровоз. На дощатом перроне стояли девушки и продавали огромные букеты цветов. Почти все пассажиры купили по букету. Ринтын и Кайон тоже взяли себе по охапке больших махровых красных цветов. Цветы стоили дорого. Это тоже было в диковинку: на Чукотке никто не решался продавать цветы — украшение земли. Это все равно, что продавать голубое небо.

Цветы были с сильным запахом, от которого кружилась голова.

Замелькали московские пригороды: маленькие белые домики, а рядом с ними многоэтажные дома, а затем снова пустыри с пасущимися коровами. Чем ближе к Москве, тем больше становилось опор высоковольтных линий. И вот уже замелькали подступившие вплотную к вагону большие дома. Все время хрипевшее радио вдруг удивительно ясно и громко заиграло марш 'Москва майская'. Множество рельсовых путей расходилось перед поездом.

Ринтын и Кайон не отрывались от окна. Поезд шел все медленнее и медленнее, вот показался перрон и на нем встречающие с букетами в руках. Они махали, некоторые что-то кричали и бежали к поезду.

Марш умолк, и репродуктор объявил: 'Граждане пассажиры, наш поезд прибыл в столицу Союза Советских Социалистических Республик — Москву!'

Много городов встретилось на пути Ринтына и Кайона от Чукотки до столицы, но Москва — это был единственный город, который вызвал у них чувство неподдельного изумления. Это был город, непохожий ни на один из других городов.

Ринтын и Кайон прямо с поезда отправились на Красную площадь, которая оказалась намного меньше, чем они предполагали. Мавзолей был закрыт, и двери охраняли двое часовых. Друзья постояли молча. Вдруг над их головами заиграли куранты — точь-в-точь как по радио. Ринтыну пришла на память полярная станция на берегу Чукотского моря, радиорубка, наполненная голосами далеких городов и мелодичным перезвоном кремлевских курантов.

По настоянию Кайона и по приглашению майора Федора Нефедовича они все же отправились в бани. Здесь было действительно все великолепно — от величественно восседающих на стульях перед мозольным оператором закутанных в белые простыни людей, похожих на древних римских патрициев, до маленького теплого моря — бассейна.

Плескаясь в голубой воде, Кайон блаженно говорил:

— Я согласен стать моржом или, на худой конец, нерпой, если бы наше море было такое теплое.

С завистью смотрел он, как люди прямо с мраморного берега бросались в воду.

После купания Кайон вдруг вообразил, что они могут опоздать на поезд. Ринтын догадывался, что тот просто устал и не хочет идти в Третьяковскую галерею. Оставлять же Кайона одного было опасно: он мог потеряться, как в Новосибирске. Ребята попрощались с Федором Нефедовичем, который оставался в Москве на несколько дней, чтобы потом продолжать путь дальше, на запад.

— Ну, дорогие мои чукотские друзья, надеюсь, вы не обижались на меня в пути, когда я командовал вами? Извините, если чем обидел. Совет вам мой — не сворачивать с пути, который вы себе избрали. Может быть, я говорю слишком высокопарно, тоже извините. А теперь давайте поцелуемся на прощание по-русски.

Он снял свою военную фуражку и расцеловался сначала с Ринтыном, затем с Кайоном.

Прохожие останавливались возле метро 'Охотный ряд' и с удивлением смотрели, как пожилой военный лобызался с двумя черноволосыми черноглазыми парнями.

Обменялись адресами. И Федор Нефедович подтолкнул ребят к входу в метро:

— Идите, идите, друзья.

— До свидания! — крикнули ребята и пошли навстречу упругому теплому подземному воздуху метро.

Небольшая заминка произошла на привокзальной площади. Бесконечный поток машин разделил Ринтына и Кайона. Когда Ринтын перебрался на другую сторону, товарища и след простыл.

Ринтын довольно громко выругался по-чукотски:

— Мэркычгыргын!

К нему подошел милиционер и, приложив руку к козырьку, вежливо спросил, что ему нужно.

Ринтын смутился, но, сообразив, что милиционер скорее всего не понимает по-чукотски, объяснил, что потерял друга, и нарисовал его внешность.

— Пойдемте со мной, — пригласил милиционер и повел Ринтына в помещение вокзала.

Кайон стоял возле окошка справочного бюро и уже собирался подать бумажку с объявлением о потере Ринтына.

— Кто тебя этому научил? — возмущенно спросил Ринтын. — Человека ищут, а он собирается шутить.

— Его собираются спасать, а он… — Кайон махнул рукой и отошел от окошка.

Милиционер осведомился:

— Он?

Ринтын молча кивнул головой.

— Значит, все в порядке. — Он снова приложил руку к козырьку и повернулся на каблуках.

Друзья сидели в буфете в ожидании посадки и ели мороженое. Ринтын дулся на друга, а тот невозмутимо разглагольствовал:

— Живем в холоде, а не додумались изготовлять такую вкусовщину.

Ринтын не поправил Кайона и продолжал грустно глотать действительно вкусную, тающую на языке сладкую холодную массу.

Когда пришло время садиться в поезд, друзья едва поднялись со стульев — так они устали за день. Возможно, сказывалась усталость и за дни месячного путешествия через всю страну. И если бы цель не была близка, они бы так и уснули, уткнувшись в мокрые от растаявшего мороженого мраморные столики.

Поезд шел вне расписания. Он часто останавливался, пропуская вперед составы, идущие по графику. За окнами расстилалась земля, на которой совсем недавно гремела война. Странно выглядели черные обгорелые деревья. Поезд остановился на большой станции. Здание вокзала еще не было восстановлено, и четко вырисовывался скелет дома с обвалившимися стенами.

Как страшна, видимо, война, если даже каменные дома не выдерживали! Покореженное железо, уже поржавевшее, валялось рядом со шпалами.

Где-то невдалеке отсюда воевал и Анатолий Федорович, чье имя носит теперь Ринтын. Будет ли он достоин его? Вот проехали одинокую печку, торчащую посреди черной земли. Но рядом была уже выстроена хибара, из тонкой железной трубы поднимался к небу веселый кудрявый дымок…

Поезд догонял время, но время шло быстрее поезда, и когда проехали Колпино, солнце село за синеющий вдали лес. А впереди уже угадывался город. Огромная туча висела над ним, закрывая весь горизонт, как пар над полыньей в морозный день. Ринтын прильнув к окну. Кайон тем временем завел разговор с пожилой женщиной и расспрашивал ее о том, как можно доехать от вокзала до улицы Красной Конницы. До Ринтына долетели обрывки разговора:

— На трамвае, Кирочная… Суворовский проспект.

Ринтын ждал, когда покажется город, и думал о том, что за время путешествия Кайон уже освоился с жизнью на Большой земле, жалел, что костюмы имели несвежий вид: надо было их беречь до приезда в Ленинград.

Быстро темнело. По оконному стеклу побежали дрожащие струйки дождевых капель. Поезд уже замедлял ход. И снова навстречу поезду тянулась путаница рельсов, вырастали дома, среди которых было немало разрушенных зданий. Но того, что ожидал Ринтын, не было — ни Невы, ни шпиля Петропавловской крепости. Проскочили по мосту узкую речку с застоявшейся водой, и вот уже несется навстречу знакомый по многим вокзалам перрон.

— Приехали, — просто, по-будничному сказала собеседница Кайона.

Ринтын некоторое время сидел неподвижно. Вот и все. Мечта, которой от роду десять лет, сбылась: он в Ленинграде. Но почему нет радости? Ощущалась лишь усталость и беспокойная грусть. Сегодня он в Ленинграде, завтра тоже будет, и послезавтра, и много лет. Можно не торопиться.

Ринтын и Кайон последними вышли из вагона. Они прошли под гулкими сводами, на которых огненными буквами было написано: «Ленинград», и вышли на улицу. Теперь им надо было разыскать автобус, на котором им нужно было ехать к Василию Львовичу. Из нескольких улиц вливались на площадь потоки машин. Почти у всех горели фары, и они казались юркими живыми существами, подкарауливающими зазевавшегося пешехода. В воздухе тысячами капель висел дождь, и от этого все кругом казалось пронизанным необыкновенным воздушным светом.

Мимо друзей катились сотни машин. Основной их поток двигался по прямой как стрела улице. Мокрый асфальт блестел, и в нем тоже горели огни.

— Видишь, Кайон, это настоящий Ленинград! — Ринтын тряхнул своего друга.

— Проснулся, — проворчал Кайон.

— А вот — Невский проспект. Если ехать все время по этой улице, можно попасть на Неву, на берегу которой стоит университет. Скорее туда, Кайон!

— Что ты, Ринтын, куда ехать, теперь ночь? Да и дождь идет. Давай лучше поедем к Василию Львовичу, а завтра на реку. — Кайон говорил мягко и вкрадчиво, как с малым упрямым ребенком.

— Нет, — отрезал Ринтын, — я очень долго ждал. Если хочешь, я поеду один.

Они разыскали милиционера и спросили, как проехать к университету. Сели на четвертый номер трамвая, окна которого были загорожены широкими спинами. Кондуктор громко объявляла остановки: Литейный, Садовая, Казанский собор, Главный штаб, Академия наук, Университет!