Был банный день. С утра кастелянша училища выдала чистое белье. И день выдался на славу: низкое солнце заливало ослепительным светом лиман, окрестные горы, дома. Покрытые изморозью огромные железные мачты казались волшебными.

Ринтыну было тепло в новом зимнем пальто, в валенках. За несколько дней до седьмого ноября всем в интернате выдали новую одежду.

Баня находилась в конце поселка. Это был небольшой домик, разделенный перегородкой на два отделения — предбанник и мыльню, которая одновременно могла быть и парной.

Ребята разделись, обулись в калоши или старые ботинки и направились в мыльню. Ноги скользили по льду. Это застыла не успевшая стечь с прошлой бани вода.

В жарком тумане среди смуглых тел выделялся своей белизной Саша Гольцев. Каждому хотелось шлепнуть его по тощей спине. Он забрался под самый потолок и оттуда вздыхал:

— Эх! Жаль, веника нет…

— Ты что, захотел лед подмести? — весело крикнул ему Кайон.

— Похлестать себя с паром — веник нужен, — пояснил Саша.

— Это зачем? — с подозрением спросил Кайон.

— Для поднятия настроения, — невозмутимо ответил Саша, — на Руси издавна так водится.

— Брось выдумывать, — отмахнулся от него Кайон, — слезай лучше вниз и мойся.

— Нет, это правда, — подтвердил Ринтын. — Я видел на полярной станции в Улаке, как парились. Сядут вот на такой полке и пучком ветвей с сухими листьями обрабатывают себя. После этого они обливались холодной водой. А пекарь, дядя Павел, снегом обтирался. Прямо на улицу из бани выбегал.

— Но зачем себя так истязать? — удивлялся Кайон.

— Для улучшения кровообращения, — ответил Саша. — Конечно, непривычному человеку становится дурно, а вот когда человек начинает париться с удовольствием — это значит, что он вроде получил высшее банное образование.

— Ну, мне до этого образования еще далеко, — заметил Кайон. — Я впервые вымылся в бане, когда приехал в интернат, — десяти лет. А ты, наверное, с самого рождения моешься?

— Разумеется, — ответил Саша.

— Привезли нас в Певек, — пустился в воспоминания Кайон, — пять человек, прямо из стойбищ. Жмемся друг к другу как несмышленые телята. А ведь уже по четыре класса кончили. Повели в интернат. Смотрим кругом — народ во все матерчатое одет. В интернате тоже все в рубашках щеголяют, а у старших даже пиджаки были. Пиджак в нашем стойбище носил только учитель. Не успели мы раздеться, как повели к доктору. Ну, этого мы не боялись: у нас в стадах часто бывала фельдшер Наташа. Осмотрели нас и тут же начали стричь. У меня, как у потомственного оленевода, был венчик из волос вокруг головы — состригли наголо. Потом в баню повели. Особенно поразила нас жара. Некоторые даже подались к двери. Но сопровождавший нас старшеклассник преградил дорогу и крикнул: 'Не бойтесь! Сейчас привыкнете!' Действительно, прошло немного времени, и мы ожили. Столько горячей воды нам и во сне не снилось. Помылись как следует, намного белее стали. Оделись во все чистое и вышли на улицу легкие как пушинки. Хотелось прыгать и петь.

Кайон помолчал и в заключение своих банных воспоминаний сказал:

— Так началось мое банное образование.

Ребят в мыльне было много. Кроме Саши, все они стали мыться с приходом в школу. Посыпались воспоминания о первом банном дне. Келеуги сказал:

— В баню я пошел впервые с братом. Он работал механиком на полярной станции, а мы жили в соседнем селении. Меня почему-то очень интересовал вопрос: в Африке жарко, как в бане, или еще больше? Брат, конечно, не мог ответить на этот вопрос, потому что, как и я, никогда не бывал в Африке. Он рассердился и сказал, что, если я буду задавать глупые вопросы, больше в баню меня не возьмет.

Ребята гурьбой вышли из бани и направились в общежитие. Было время обеда. Снег весело хрустел под ногами, от слепящего снежного блеска болели глаза. Солнце висело над Золотым хребтом совсем низко.

Навстречу бежали девушки. Теперь настала их очередь. Тамара Вогулова подскочила к Ринтыну, поздоровалась и, весело блестя глазами, шепнула:

— Какой ты сегодня красивый…

От этого шепота сердце зашлось у Ринтына, стало жарко. Он посмотрел вслед Тамаре. Она была уже далеко и бежала, махая белой рукавичкой из оленьих камусов.

…Ринтын упорно гнал от себя мысли о Тамаре. На репетициях он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и пропускал мимо ушей наставления Филиппа Филиппыча.

В праздничный день учащиеся педагогического училища собрались утром в учебном корпусе. Все были одеты нарядно. В руках плакаты и транспаранты.

Тамара разыскала в толпе Ринтына:

— Давай понесем плакат вдвоем.

Площадь, на которой должен был происходить праздничный митинг, находилась возле самого педучилища, поэтому колонна учащихся прошла сначала до общежития и уже на обратном пути присоединилась к другим колоннам, направляющимся к площади. Во время митинга самолет разбросал над демонстрантами листовки с праздничными призывами. Все аплодировали и кричали «ура». Ринтын, взглянув на стоящего рядом Сашу Гольцева, поразился его бледности.

— Что с тобой, Саша?

— Ничего, — ответил Саша дрогнувшим голосом. — Мне просто стало немного холодно.

До начала праздничного вечера было еще много времени, и ребята отправились в общежитие.

Филипп Филиппыч собрал артистов и произнес перед ними речь:

— Не пугайтесь волнения, которое вы будете испытывать при выходе на сцену. Даже великие артисты волнуются.

Мысль о предстоящем спектакле не выходила ни у кого из головы. Только один Саша был спокоен.

Кайон растянулся на кровати и бубнил себе под нос реплики:

— Замечательно подлая баба… Сударыня, я вам уже говорил… Это ужасно… Я несчастный человек… Не говори, что молодость сгубила, что ревностью истерзана моей…

Ринтын и Саша присоединились к ребятам, сгрудившимся возле раскаленной железной бочки. Участники струнного оркестра настраивали свои инструменты, то и дело отогревая над печкой пальцы.

— Я думал, что это давно у меня прошло, — вполголоса рассказывал Саша Ринтыну. — До сих пор не могу слышать звук летящего самолета. Так и кажется, что за этим послышится вой бомбы… Мы жили на Обводном канале напротив Первой ГЭС. Немцы старались попасть в нее, но все бомбы ложились в канал. Окна нашего дома залепило жидкой грязью, хотя мы жили на третьем этаже. Отец работал на Балтийском заводе и редко бывал дома. Ходить было далеко, да и работы много. Отца не пускали на фронт, и он работал днем и ночью. Потом мама слегла. Она так похудела, что я легко переносил ее с кровати на диван. Однажды пришел папа и сообщил, что дали комнату около завода. Соорудил он нам из листа фанеры волокушу, помог вынести маму, а сам побежал на завод. Я знал хорошо место, куда мы переселялись, поэтому отец не беспокоился. Впряглись мы с сестренкой в волокушу и потянули. Мама была легкая, кругом лежал снег, и волокуша хорошо тянулась. Прошли мы Измайловский проспект, свернули в переулок и услышали сигнал воздушной тревоги. Быстро втащили маму в ворота и притаились. И тут началось. Наверное, снова бомбили Первую ГЭС. Кругом стоял грохот и противный звук летящих самолетов… — Саша умолк и сделал движение, как будто проглотил что-то вязкое. — И в это время какой-то дяденька, пробегая мимо, увидел нас, схватил за руки и потащил в убежище. Я упирался, кричал, что на фанере лежит мама, и даже укусил его за руку. В это время раздался страшный грохот, на моих глазах обрушились стены дома. Я вырвался и побежал к тому месту, где осталась мама, но дяденька снова схватил меня и прижал к земле. Так мы и лежали среди обломков дома, пока не кончился налет. И потеряли маму: стена, возле которой мы ее оставили, превратилась в груду кирпичей и битого стекла…

Ринтын молча взял руку Саши и крепко пожал ее. После продолжительного молчания Саша тихо проговорил:

— А я, дурак, обрадовался, когда узнал, что началась война. Вот, думал, повоюем, а то было обидно, что все войны прошли, когда нас еще не было…

Ринтын, чтобы отвлечь Сашу от мрачных мыслей, попросил помочь ему вспомнить роль.

Саша взялся за тетрадку, и Ринтын сравнительно легко отбарабанил все реплики.

Кайон прислушался к ним и заявил:

— Так-то и я могу: без всякого выражения.

Филипп Филиппыч сам гримировал исполнителей. Из каких-то тайников он извлек театральный грим и даже парики.

На щеки Ринтына были налеплены всклокоченные бакенбарды, а на голове плотно сидел лысый парик.

Все парики были рыжие: у Кайона голова горела как огненная, зато на подбородке красовалась аккуратненькая черная острая бородка.

Спектакль начался.

Когда раздвинулся занавес, Ринтыну показалось, что он окунулся в морскую пучину. Вдруг он услышал собственный неестественно громкий, чужой