опаснее, чем ты уверяешь меня. Я не могу… я не покину тебя в такую минуту! Это было бы трусостью и…

— Ты очень великодушна, — прервал ее Артур, но теперь в тоне его сквозь холодность послышалась плохо скрытая горечь. — Но надо, чтобы великодушие кто-нибудь принял… Я же не принимаю.

От гнева рука Евгении так и впилась в бархатную обивку кресла.

— Не принимаешь?

— Нет! Это план твоего отца, — и будь по-его. Он, без сомнения, имеет право требовать, чтобы его дочь, которая в скором времени снова будет принадлежать ему, была бы вне всякой опасности и избавлена от грубых выходок и, пожалуй, даже насилий, которые не исключены здесь. Я вполне с ним согласен и безусловно подчинюсь необходимости завтра расстаться с тобой.

Молодая женщина энергично подняла свою белокурую головку.

— Я покорялась этой необходимости, пока думала, что ты сам желаешь этого, но вовсе не намерена подчиняться воле моего отца. Приняв на себя, по крайней мере, в глазах света, обязанности твоей жены, я должна и выполнять их, а они повелевают мне не покидать тебя трусливо из-за того, что здесь может произойти, и оставаться с тобой, пока минует опасность и настанет час разлуки, первоначально назначенный нами. Тогда я и уеду, но не раньше.

— Даже и в том случае, если я решительно потребую этого от тебя?

— Артур!

Молодой человек стоял к ней вполоборота, судорожно комкая правой рукой какую-то бумагу, которую машинально взял с письменного стола; так дорого стоившее ему самообладание, казалось, вот-вот покинет его, — он не мог выдержать взгляда и тона Евгении.

— Я уже просил тебя не играть со мной в великодушие, — сказал он с горечью. — Я не чувствителен к подобным сценам. Обязанности! Женщина, которая добровольно отдает свою руку и сердце человеку, обязана быть подле него во время опасности, разделять с ним его несчастье и, может быть, даже гибель, так же, как и счастье… Но ведь между нами не было ничего подобного. У нас нет взаимных обязательств, потому что мы не имели никаких прав друг на друга. Единственное, что я мог предложить тебе, это — расторгнуть навязанный нам брак. Он расторгнут с той минуты, как мы решили разойтись. Вот мой ответ на твое предложение.

Темные глаза Евгении все еще были пристально устремлены на его лицо, но предательского блеска его глаз, который всякий раз, подобно молнии, освещал неведомые глубины, сегодня не появлялось, а именно сегодня-то она и хотела во что бы то ни стало вызвать этот блеск. Но что бы ни видела она в этом взгляде, какое бы подозрение ни закралось в ее сердце, — гордая женщина, конечно, что-то подозревала, иначе разве решилась бы прийти сюда со своим предложением? — он не доставил ей торжества увидеть еще раз этот предательский блеск. Он сохранил полное самообладание и оставил ее в мучительном сомнении. Женский инстинкт громко и безошибочно заговорил в ней, когда там, в лесу, на горе, Ульрих Гартман бросал на нее пламенные взгляды, и, когда она поняла их значение, ее охватил ужас. Да, она сохранила тогда спокойствие, несмотря на угрожавшую ей опасность от безумной страсти рудокопа, но здесь, где ей нечего было бояться, она вся дрожала от лихорадочного волнения, и потому-то все ей казалось беспросветным, и ее внутренний голос молчал, между тем как она готова была отдать жизнь, только бы подтвердились ее предположения.

— Тебе не следовало бы так относиться к моему желанию остаться. Мне многое пришлось преодолеть и побороть в себе, прежде чем прийти сюда! Ты ведь знаешь это, Артур, и потому не будь так беспощаден.

В ее голосе слышалось терзавшее ее сомнение; она колебалась между гордостью и любовью. В ее тоне слышалась мольба, но Артур был в таком состоянии, что ничего не понимал. Горечь и страшное раздражение, охватившие его, заставили резко ответить ей:

— Я и не сомневаюсь в том, что баронесса Виндег приносит страшную жертву, решаясь еще три месяца носить ненавистное мещанское имя и оставаться еще некоторое время рядом с неприятным ей человеком, несмотря на то, что ей предлагают сейчас же быть свободной. Мне пришлось уже однажды слышать, как то и другое ужасно для тебя, и поэтому могу оценить, чего тебе стоило преодолеть себя.

— Ты намекаешь на разговор между нами в первый же вечер нашего приезда? — тихо сказала Евгения. — Я почти уже забыла о нем.

Теперь только блеснули глаза Артура; но это был не тот блеск, которого она так добивалась и желала; это был какой-то странный враждебный блеск.

— В самом деле? А забыл ли о нем я, ты не спрашиваешь. Я вынужден был тогда все выслушать, и услышанное было пределом того, что я мог вынести. Неужели ты думаешь, что мужчина позволит безнаказанно втоптать себя в грязь, как ты поступила со мной в тот вечер, и потом спокойно позволить поднять себя из этой грязи, когда вздумается переменить о нем мнение? Я вовсе не был таким жалким неженкой, каким ты считала меня — я перестал быть им с того самого часа; этот час решил мою участь, он же решил и нашу будущность. То, что постигло и, может быть, еще постигнет меня, я перенесу один. Я многому научился в последние недели; выдержу и это, но — тут он выпрямился с чувством гордости, — не хочу, чтобы в то время, когда я веду борьбу за свою будущность, рядом со мной находилась женщина, которая с высокомерным презрением оттолкнула меня на другой же день нашей свадьбы, не спросив даже, действительно ли человек, которому она отдала руку, так виноват, как она думала, которая, выслушав мое объяснение и подтвержденное честным словом уверение, что она заблуждается на этот счет, приняла все это за увертку лжеца, которая на мой вопрос, не считает ли она, по крайней мере, достойным труда попытаться исправить «погибшего», бросила мне в лицо презрительное «нет»!.. Нет, я хочу быть один.

Он порывисто отвернулся. Евгения, пораженная, молчала. Как ни сильно изменился ее муж в последнее время, она еще не видела его в таком страшном возбуждении и даже испугалась. По этой бурной вспышке она могла судить, что скрывалось тогда под его кажущимся равнодушием, так оскорбившим ее, что кипело в нем в продолжение целых месяцев, пока он не стряхнул с себя апатию, которая уже сделалась его второй натурой. Конечно, она как нельзя лучше знала, сколько несправедливости было в ее холодно- презрительном «нет», и теперь, когда видела, как глубоко это оскорбило его тогда, все можно было бы исправить, если бы ее муж не произнес последних слов. Слова эти задели гордость молодой женщины, — и куда деваются в таком случае благоразумие и рассудительность, пусть даже и сознаешь свою неправоту.

— Ты хочешь остаться один? — повторила она. — В таком случае, я не буду навязываться. Я пришла сюда, чтобы проверить, соответствует ли план моего отца твоему желанию. Теперь я убедилась в этом и потому уеду.

Она повернулась и направилась к двери, но на пороге остановилась — ей показалось, что в тот миг, когда она взялась за ручку, Артур сделал движение броситься за ней, но, должно быть, только показалось, потому что, когда обернулась, он стоял у письменного стола и, хотя был бледен как мертвец, вся его поза, каждая черточка лица как будто повторяли то суровое непреклонное «нет», которым она тогда оттолкнула его.

Евгения собрала все свое мужество, чтобы проститься с ним.

— Завтра мы увидимся только в присутствии моего отца и, может быть, никогда больше не встретимся, а потому… прощай, Артур!

— Прощай! — глухо ответил он.

Дверь за ней затворилась… Она ушла. Последнее свидание с глазу на глаз кончилось ничем, последний мост был разрушен; ни один не хотел сломить своего упрямства, ни один не хотел произнести слова, которое могло все изменить и спасти; одно это слово исправило бы положение, даже если случившееся было бы в десять раз хуже. Но здесь говорила только гордость.

Утро следующего дня было серым и пасмурным. Несмотря на ранний час, в доме Берковых все уже пришло в движение. Отъезд был назначен так рано, чтобы поспеть к поезду и сегодня же вечером приехать в резиденцию. В гостиной никого не было, кроме Курта фон Виндега; барон еще не выходил из своей комнаты. Евгения тоже пока не появлялась, и молодой офицер, не скрывая нетерпения, ожидал кого- нибудь. Он уже несколько раз прошелся по комнате, постоял на балконе, потом сел в кресло, с которого быстро вскочил, когда порог переступил Артур Берков.

— А, вы уже здесь? — сказал Артур, по обыкновению холодно и вежливо кланяясь своему