сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.

А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах почти не высовывая нос. Правда один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.

Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.

Но обошлось.

И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.

И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.

Степанян долго лежал в воронке, выглядывая — когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:

— Гоша, ты слева пойдешь, Миша — справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим — беги сломя голову вперёд, я прикрывать буду.

— А если мины? — шепнул ему в ответ рассудительный Миша.

— Как там у вас говорят? Свинья не выдаст — Бог не съест?

— Наоборот…

— Лучше на мине, чем немцам в руки, — твердо ответила Люба.

— И я про тоже, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…

Через несколько минут Степанян звонким от напряжения голосом крикнул:

— Хенде хох, дойче швайне!

И гранаты — одна за другой — полетели в немецкие окопы. А потом бойцы рванули вперёд, крича что-то нечленораздельное. Кисло запахло сгоревшим тринитротолуолом и сыро — взметнувшейся землей. На пути Ваника из траншеи некстати высунулась фашистская голова. Не раздумывая, младший лейтенант пнул ее ровно футбольный мяч. С головы немца слетела каска, зазвенев железом по изрытой земле. А немец просто хрюкнул и упал в черный зев траншеи.

Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперёд и открыл огонь из своего «ППШ», целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.

Каким-то шестнадцатым, неосознанным чувством вдруг заметил, что его дергают за ногу. Он оглянулся, ободрав волдыри обморожений на щеке о взрыхленную землю. Оказалось, что это Люба.

— Уходи, дурочка, я прикрою! Важел, кин, важел!

— Ползи, бестолковый! А-ну ползи, я сказала!

Она даже привстала на колени, чтобы заставить Ваника ползти.

Он вдруг испугался за нее, увидев, как по черному небу черкают — совсем рядом с Любой — злые трассера немецких пуль. Он пополз к ней, но не успел. Красный трассер вдруг вспыхнул цветком на ее груди. Он приподнялся и ощутил вдруг удар в пятку. Но боли не почувствовал, просто решил, что куском земли от взрыва прилетело. Поэтому он просто вскочил, отбросил автомат и, подхватив Любу Манькину на руки, побежал, крича и ругаясь, перемеживая русские и армянские слова.

Он бежал, неся на руках девчонку, перепрыгивая воронки и бугры, перескакивая через тела людей. Что то сильно било его иногда в спину, в ноги, но он все равно бежал, не разрешая себе спотыкаться.

И потерял сознание только тогда, когда упал на руки бойцов четыреста двадцать седьмого стрелкового полка.

А пришёл в себя лишь через несколько дней в прифронтовом госпитале. Шесть ранений — шесть! — не убили веселого армянина. И первым делом он спросил — как там Люба, Миша, Гоша?

Оказалось, что вышли все. Правда, все раненые. С мужиками он встретился позже. Когда смог ходить. А вот Любу так никогда и не смог повидать. Ее переправили далеко в тыл. Ранение было слишком тяжелое. Огненным трассером в ее маленькую грудь. И после они не встретились. Никогда более. Потому что до Победы ещё осталось долгих тысяча сто двадцать семь кровавых дней и ночей.

Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.

А в партии Ваника Степаняна все-таки восстановили.

За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышёл, в прах войдешь…» — думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

— Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович о том, как вы попали в плен.

— А что тут рассказывать? — дернул плечом подполковник. — Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

— Дальше?

— Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

— Они оказались правы, — ухмыльнулся обер-лейтенант.

— Вовсе нет, — зло дернул щекой Тарасов. — Я шёл с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный — крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шёл впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашёл. Когда мы форсировали реку, я, с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали — навстречу — красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, — Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.

— И что? — обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.

— Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.

Фон Вальдерзее хмыкнул:

— Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?

— Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он — рука закона. Если он решил, что я — виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкаведе — это очень страшная сила.

Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…

— Тогда почему же он оставил Вас живым, не удостоверившись в смерти приговорённого?

— Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…

Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки — обрывистый, а северный — пологий. А выхода нет. Вернее есть — через вот этот самый южный склон. И хорошо, что ещё можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.

Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:

— Бегом, бегом, бегом, твою же мать!

Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:

— Да беги ты, господабогадушаматьети! — пнул он споткнувшегося бойца.

Кто-то ещё что-то кричал. Но тоже слышал только себя.

пулемётная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.

Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то подскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.

Тарасов, все же, добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.

— Держите, товарищ подполковник, — закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовки со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. ещё мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.

— Бежимте, товарищ подполковник, — неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя — почти лицом к лицу — боец.

— Ага… — выдохнул Тарасов.