провалишься.

А потом, покряхтывая, командование бригады собралось и отправилось с поля боя дальше на юг. К месту, назначенному на последнем совещании точкой сбора бригады. Назначенному на случай неудачи прорыва.

Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушёнки, четыре шоколадки, две фляги с водкой — огромная награда за бой. А самая главная — конец войны, приближенный этой маленькой победой ещё на несколько минут.

На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая — как бы ни цинично это не казалось — цена за победу.

Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.

Весной сорок четвертого года сюда придёт бывший гвардии сержант — да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! — ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев, для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне — из поколения в поколение — кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомках.

Куда уж там воображаемому пеплу Клааса. Здесь не воображение, здесь — правда, которую мы должны помнить.

Группу младшего лейтенанта Ваника Степаняна немцы отрезали в берёзовой роще. Десантники пытались дернуться сначала в одну сторону, потом в другую. Но тщетно. Везде немцы встречали плотным огнём.

Степанян, наконец, прекратил беспорядочные метания, взяв командование на себя. Старше его по званию все одно никого не было. Первым делом — пока эсэсовцы не пошли в атаку — посчитались, заняв круговую оборону в центре рощицы. Оказалось — семьдесят бойцов.

Стали готовиться к последнему бою. Жратвы не было, но зато в боеприпасах голода не было. При переходах бойцы выбрасывали все лишнее — вплоть до запасной пары носков. Но патроны, гранаты, оружие — тащили всегда. Даже здоровенный бронебойщик, оставшийся без второго номера и патронов, все равно тащил на себе здоровенный дрын противотанкового ружья. А на все предложения выбросить — неожиданно тонким голосом отвечал: «Пригодится!»

Пока не пригодилось по прямому назначению. Ну не бежать же с пустым ружьем на гавкающий выстрелами немецкий танк? Но все равно не выбросил. И сидит сейчас приклад от крови снегом отчищает. Вышёл на бой аки древнерусский богатырь с палицей наперевес, сокрушая поганые головы прикладом противотанкового ружья.

Немцы почему-то не атаковали. И даже не начали бросаться минами. А это у них в привычке.

Хотя берёзовая роща — это вам не хвойный лес. Подлеска нет. Кустов всяко-разных тоже. Все как на ладони. И до темноты ещё не близко. А вот не атакуют, почему-то.

Все выяснилось через полчаса.

Немцы начали подтащили свои громкоговорители. И врубили «Катюшу».

— Вот сволота, — ругнулся кто-то из десантников. Кто — Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.

— Не ругайся, — ответил бойцу младший лейтенант. — Давай-ка подпоем лучше!

Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие ещё песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников затянул:

— Выходила песню заводила про степного, сизого орла…

Один за другим, бойцы начали подтягивать — сиплыми и хриплыми голосами.

— Про того, чьи письма берегла…

Странный — до фантсмагоричности — хор ревел над берёзовой рощей, рвущуюся к туманному апрельскому солнцу «Катюшу».

Кто ж знает, о чем в этот момент они думали — о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.

Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как «Варяг», как тысячи дедов и прадедов под Бородиным или на Куликовом. И запеть «Интернационал». Пусть мы погибнем — но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.

«Катюша» закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…

И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:

— Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение — безнадешно. Ваше мушество — безупретчно. У нас фас шдут тёплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…

Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:

— Я — армянин, дурак ты фашистский!

Бойцы дружно загоготали.

Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский — это не национальность. Это — принадлежность. Родине. России.

Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу» и даже, зачем-то, «Три танкиста».

— Награбили пластинок, ироды, — буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.

Ваник тоже наслаждался. Но, в тоже время, с надеждой смотрел на снижающее солнце.

— Мужики! Если до темноты доживем — будем прорываться, — передал он по цепи. — Пока огонь не открываем.

И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу миномётным и артиллерийским огнём. И на что они надеялись? Что русские десантники сдаются? Как бы не так…

А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.

И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков — берегли силы. Для ещё одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.

А потом, рассыпаясь на небольшие группы исчезали в безбрежных демянских лесах.

Со Степаняном остались лишь трое — переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.

Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.

Степанян внимательно разглядывал, со товарищи, места — где можно проползти ужом, а где метнуться броском.

— Люб, а Люб!

— Чего, Ваник? — они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.

— Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?

Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.

— Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошёл. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.

— Почему?

— У Вилли — день ангела. Вроде так.

— А почему может не вернуться? — настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.

— А ты пойди и спроси… — отбрила она. — А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.

— Хорошая идея… — задумчиво сказал Култышев. — Ангелами на башку ему свалиться…

Ваник показал Гоше кулак и они отползли подальше в лес.

А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.

— Вернусь — первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, — мечтал шёпотом Мишка.

— А я — в баню, — в унисон ответила ему Люба.

— Нафиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, — улыбнулся Гоша. — А ты, Ваник?

— А я заявление в партию подам, — вздохнул Степанян. — На восстановление.

— А тебя что, исключали, что ли? — приподнялась на локте Люба.

— Не так. Не приняли. Я заявление подавал…

— За что не приняли-то? — в один голос спросили Култышев и Кузнецов.

— У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность, — в черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. — Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…

— Ваник, ты не расстраивайся! — осторожно погладила его по плечу Люба. — Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!

— Вы же не партийные? — повернулся к ней Степанян.

— Мы — комсомольцы, Ваник. И мы — десантники. Мы за тебя поручимся.

— Спасибо вам, ребята…

После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны