диск солнца лежал над самым горизонтом. Силуэты брошенных кораблей еще виднелись позади. Я отправился в каюту и лег на койку, но не успел вздремнуть, как кто-то постучал в дверь. Оказалось, Глазов — капитанский вестовой. Он сообщил, что капитан требует меня в кают-компанию.

— И всех господ офицеров просили. Особо секретный разговор, — многозначительно добавил он тоном осведомленного в секретных делах человека.

Серега Глазов не был любимцем команды. Трудно сказать, был ли он искренне предан капитану, но, чтобы угодить своему барину, он готов был разбиться в лепешку. Капитан любил похвастаться, что ему-де известно все, что происходит на пароходе. Однако все мы, и в особенности матросы, хорошо знали, что таланты капитана в области сыска и шпионажа зависели от ловкости вестового. Глазов был предупредителен со штурманами, всегда заигрывал со старыми матросами, но в то же время высоко задирал голову перед судовой молодежью. Офицеры относились к нему с презрением, матросы звали его холуем, блюдолизом и не прочь были, под видом шутки, намять ему бока или наложить увесистых подзатыльников.

Однажды он попробовал было «подъехать» к Сычеву. Заговорив с ним, он щелкнул серебряным портсигаром и жестом деревенского щеголя предложил Сычеву папироску.

Сычев папироску взял и спокойно ответил на все вопросы Сереги. Серега обрадовался, размахнулся и со словами: «Молодец ты, Павел Анисимович!» — хлопнул по-приятельски по закорузлой ладони Сычева.

Но квадратные пальцы Сычева сжали Серегину ладонь так, что сам Серега присел, а портсигар со звоном покатился по палубе и папиросы посыпались в желоб.

— Ой, Пал Анисимович! Раздавишь, брось, не шути! — слабеющим голосом взмолился Серега.

Но Сычев не выпускал руки Сереги и смотрел в сторону, будто ничего не случилось.

Серега просил, кричал, потом сел на палубу и зарыдал растерянно и жалко, как рыдают только взрослые люди, обессилевшие от боли и злости. Стоявшие кругом матросы молчали. Наконец Серега затих.

Тогда Сычев отпустил руку и ушел. Серега долго сидел на полу и плакал, не поднимая головы.

Начальству он не пожаловался. Он перевязал искалеченную ладонь и сказал капитану, что порезал палец.

Сейчас Глазов говорил со мной тоном высокоосведомленного лица и всем своим видом желал показать, что он — человек важный, кой-что знает.

Я молча надел фуражку и пальто и отправился в кают-компанию.

Серега обиженно шмыгнул носом и, болтая руками, поплелся за мной.

В коридоре я встретил старшего механика с трубкой в зубах и Кованько, поправлявшего на ходу воротник. Все трое мы вошли в ярко освещенную кают- компанию. Капитана еще не было. Старший поправлял перед зеркалом пробор, второй механик, забравшись в самый дальний угол, бессовестно ковырял в зубах.

Капитан не заставил нас долго ждать, и собрание началось. Впрочем, слово «собрание» мало подходило к нашему собеседованию. Собрания не были в моде до революции. А на корабле дальнего плавания, в море — и подавно. Нужны были совершенно исключительные причины, чтобы заставить нашего капитана, человека властного и самолюбивого, пуститься в обсуждение вопросов, касающихся судна, хотя бы с командным составом.

— Господа! — начал он тихо, но внушительно. — Произошли большие перемены, которые грозят отразиться и на нашей с вами судьбе. У нас нет больше родины! Нет больше своих русских портов, если не считать далекого Крыма. Что будет дальше, — знает только один господь бог. Я, конечно, сознательно преуменьшил наши запасы угля в донесении, переданном сигнальщиками на «Минин». Угля у нас хватит и до берегов Англии. Идя вслед за ледоколом, мы либо застрянем здесь вместе с ним, либо выберемся в океан. Но дело не в этом. Мне кажется, что все мы плохо сознаем, в какой трудной обстановке находимся. Не все на пароходе печалятся неудачами правительства Северной области и всего белого движения в целом. Есть люди, которые готовы были кричать «ура!», когда мы со слезами на глазах...

— Вот Лиса Патрикеевна, — прошептал мне на ухо Кованько.

— ... со слезами на глазах наблюдали глубоко трагическую картину эвакуации Архангельска. Мне известно, — он остановился и обвел всех присутствующих упорным взглядом, говорившим: «Всех вас вижу, как на ладони, всех!» — что среди команды есть ничтожная кучка негодяев, мечтающих о том, как бы вернуться в красную Совдепию. При этом они предпочли бы явиться к своим ободранцам не с пустыми руками, а с таким ценным призом, как «Святая Анна».

Он опять остановился и откинул голову назад, словно любуясь эффектом своих слов.

— Мы не должны этого допустить. Кучка бунтарей бессильна сама по себе, но своей агитацией она подрывает дисциплину, сеет сомнение в сознании честных матросов. И если события повернутся против нас, мы можем оказаться перед враждебным нам фронтом всей команды. В Архангельской гавани мы были накануне бунта. Все эти дни среди команды не прекращаются разговоры о красных и белых, о победе Ленина, о том, куда мы идем и что нас ждет. Необходимо прежде всего выявить и выловить кучку поджигателей. (Здесь я невольно вздрогнул. Перед моими глазами встала согнутая фигура Андрея в глубине трюма «Св. Анны», с бикфордовым шнуром в руке.) Кроме того, нам нужно создать в среде команды свою партию. Нам нужно расколоть матросскую массу. Сознательным матросам необходимо растолковать, что в Совдепии их ждут холод, голод, нищета. А с нами они будут плавать по теплым морям! Мы найдем фрахты, мы будем работать, пока не закончится смутное время. Господа, белое движение переживает тяжелый момент, но оно не погибло.

— Если сам капитан превратился в агитатора, боюсь — дело плохо, — шепчет Кованько.

— Крым — это не «последняя территория» белых. Крым — это только база для дальнейшего наступления на Совдепию. Наши союзники настаивают на том, что сейчас Совдепию победить нельзя. Крестьяне и мастеровые еще не везде испробовали на своей шкуре, что такое большевизм. Известно, что большевизм нравится далеко не всем, и там, где коммунисты сидят давно, — многие их ненавидят. Когда они станут задыхаться в тучах ненависти, блокированные, отрезанные от мира, мы придем из Крыма как избавители и на этот раз без труда перехватаем их живьем. Это понял Врангель. В этом его гениальность.

Наши хозяева — правление Общества пароходства и торговли — переехали сейчас в Марсель. Там они открыли контору, и наши пароходы успешно работают на всех линиях южной Европы. Немцы перетопили слишком много судов. У союзников не хватает тоннажа для перевозок, и нам всегда найдется работа. Хозяева хотели отозвать нас еще из Плимута для коммерческих перевозок, но тогда генерал Миллер настоял на нашей отправке в Архангельск. Я не говорил вам об этом по понятным причинам, но теперь это уже не тайна. Таким образом, мы будем иметь возможность переждать события в благоприятных условиях, имея работу и заработок, но для этого нам необходимо уберечь «Святую Анну» от всяких революционных сюрпризов. Поэтому я призываю всех штурманов и механиков к бдительности, стойкости и сугубой осторожности. Я кончил. Прошу высказаться!

Но прения не развернулись. Старший пробормотал что-то невнятное о долге, чести и о заботливости нашего капитана. Второй механик неожиданно посоветовал офицерам носить в карманах револьверы. Первый механик задал капитану несколько вопросов о марсельской конторе и о фрахтах. Я молчал. Последним попросил слова Кованько.

— Господин капитан, а куда пропал матрос Генрих Кас?

— Трудно сказать. Не то упал за борт, не то уплыл на рыбачьем челноке, — установить картину происшествия не удалось. Вполне возможно, что лодку унесло бурей, а Кас свалился в воду. В море это бывает. Но первое время мне казалось, что это неспроста. Потом подошли более важные события, и я вынужден был забыть об этом деле.

Я вздохнул с облегчением. Значит, он ни о чем не догадывался. Значит, моя ночная встреча с Андреем осталась тайной для всех.

В заключение капитан еще раз просил нас быть осторожными, доносить ему обо всем, что услышим и увидим, о матросских настроениях и разговорах; посоветовал «проявить инициативу» и на каждом шагу объяснять команде, как неразумно сейчас стремиться в советскую Россию и как хорошо будет матросам на службе у марсельской конторы.

Мы разошлись, и я отправился спать.

В ту зиму стояли долгие, лютые морозы. Все горло Белого моря покрылось необозримой массой сбитых в одно целое торосов. Давили ветры, работали морские течения, наваливались страшной тяжестью новые, прибывающие с севера партии льдов. Фарватер, прорезанный ледоколом, сейчас же застывал, покрывался тонкой коркой зеленоватого льда. По ночам в тишине раздавался хруст этой свеженаросшей корки под напором острого носа судна.

«Минин» пробивался медленно и упорно сквозь многоверстный барьер ледяных осколков, часто останавливался, брал задний ход для разбега, рушил лед не только крепким стальным бивнем, но и кормой, рискуя поломать винты. Станут винты — станет и ледокол.

«Св. Анна» идет по пятам за ледоколом-водителем. Капитан держится на почтительном расстоянии. Может быть, он боится последствий за ложные показания об одиннадцатичасовом запасе угля.

Дует жестокий норд-ост от Новой Земли, от берегов Сибири. Все прячутся по каютам и кубрикам.

Я отстоял вахту и отправился спать в каюту. Спалось тревожно.

Проснулся я, когда утреннее солнце светило в окно иллюминатора, и сразу же почувствовал, что в обстановке что-то изменилось.

Со сна я долго не мог сообразить, в чем дело. Часы показывали девять, а тиканье часов перемежалось с глухими и далекими ударами по металлу.

Я подумал: почему так тихо? Почему так ясно слышен бой часов и так отчетливо стучит молот где-то в глубине парохода? И тут только я сообразил: тихо оттого, что молчит стучавшая день и ночь машина. А раз она молчит, то, значит, мы стоим на месте. Еще добрые десять минут я лежал неподвижно, прислушиваясь, — все так же мерно бил молоток, тикали часы, и эти немногие скупые звуки облекала какая-то непривычная, большая тишина.

Я оделся и вышел на палубу.

«Св. Анна» стояла неподвижно, уткнувшись носом в ледяное поле, кормой к другой кромке льда уже замерзающего фарватера. На палубе было пусто. На мостике стоял старший и пустыми глазами смотрел куда-то вдаль. Далеко впереди едва видной точкой, черным жучком, ползущим по белой простыне снегов, виднелся «Минин».

— В чем дело, Андрей Никитич?

— Дело табак, Николай Львович!