Александр Гервасьевич Лебеденко в 1912 году приехал из украинского города Черкассы в Петербург, до весны 1915 года обучался здесь в университете на факультете восточных языков, а затем отправился артиллеристом на фронт первой мировой войны. Впечатления кровавой империалистической бойни, обнажившей уродства и преступления царского строя, послужили решающей подготовкой к пониманию смысла и целей Октябрьской революции, и Лебеденко в 1918 году пошел добровольцем в Красную Армию. Тогда же он вступил в Коммунистическую партию. В ту пору ему было 26 лет (родился он в 1892 году). В рядах Красной Армии Лебеденко сражался против белогвардейских войск в Прибалтике.

В 1919 году Лебеденко работал в памятной старым ленинградцам газете седьмой армии «Боевая правда». Здесь, в Петрограде, он познакомился с некоторыми из молодых людей, только еще начинавшими тогда пробовать свои силы в литературе.

Советская литература рождалась в боях гражданской войны. Почти все молодые писатели тех лет принимали активное участие в войнах и революционных событиях; общность биографий и устремлений, романтика борьбы за Советскую власть очень сближали. Жизненный опыт почти у всех был не по возрасту велик, и молодые, приобретая постепенно литературное мастерство, старались выразить все ими пережитое в художественных образах. Но Лебеденко не торопился с созданием больших художественных произведений. Его товарищи — и младшие, и ровесники — выступали с повестями, рассказами, романами, а Лебеденко, продолжая деятельность свою в различных военно-политических учреждениях, работал журналистом, сотрудничал в «Ленинградской правде».

В его очерках и рассказах, появившихся во второй половине двадцатых годов, он писал не о войне и революционных событиях, а о своих путешествиях: в 1924 году Лебеденко объехал вокруг Европы на пароходе «Франц Меринг», в 1925 году участвовал в знаменитом перелете Москва — Пекин, в 1926 году летал на дирижабле «Норвегия» из Ленинграда на Шпицберген. Что говорить! Читать описания этих путешествий было очень интересно; чувствовалось, что автор очерков — большевик, талантливый человек, но все же главное — то, что составляло суть жизненного опыта Лебеденко, — оставалось еще не рассказанным.

В 1930 году в красочной историко-революционной повести «Восстание на «Св. Анне» писатель вплотную подошел к своей главной теме. А в 1932 году вышел в двух томах его роман «Тяжелый дивизион», в котором получило, наконец, свое художественное воплощение многое из того, что испытал и видел Лебеденко. Центральная тема романа — война и революция: фронт, рост революционных настроений, вступление на революционный путь. Роман имел большой успех, он привлекал внимание яркостью и глубиной изображения, широтой охвата событий, талантливостью и правдивостью. Он характерен неторопливым, обстоятельным показом событий и людей.

В 1934 году была впервые опубликована печатающаяся сейчас в этой книге очень сильная повесть Лебеденко «Первая министерская». В ней писатель вспоминает дореволюционные годы, отрочество и юность того поколения, лучшие представители которого в 1917 году (а иные и до того) связали свою судьбу с судьбой трудового народа, с Октябрьской революцией. Мастерски воссоздано в этой повести то давнее время, когда свирепая и тупая сила царского самодержавия давила Россию, душила все живое. Убедительно и достоверно даны юноши, только еще начинающие понимать, что так жить нельзя, вступающие в первые столкновения с властями. С гневом и болью пишет Лебеденко о чудовищных преступлениях полиции и «черной сотни».

В 1957 году вышел в свет роман «Лицом к лицу» о героических годах гражданской войны.

Роман встретил широкое признание читателей и критики, несколько раз переиздавался.

Роман «Дом без привидений» (1963 г.), посвященный современной молодежи, показал, как молод талант Лебеденко, как чутко отзывается старый писатель на сегодняшние проблемы. «Первая министерская» и «Восстание на Св. Анне» принадлежат к лучшим произведениям А. Г. Лебеденко. Читатель найдет в них много интересного и поучительного.

Маленький будильник с разбитым от падения во время шторма звонком глухо и назойливо дребезжал над ухом. Я с усилием открыл глаза и повернул выключатель. На часах было без десяти двенадцать. Холодный воздух струился сквозь полуоткрытый круглый иллюминатор, и узкая струйка морской воды бежала по белой стене вниз, к верхней доске широкого шкафа, служившего одновременно рабочим столом.

Корабль покачивало.

«Будет неспокойная ночь», — подумал я, оделся и вышел на палубу.

Черное небо, черное море. На небе быстрые тучи, гонимые ветром, то и дело набегают на редкие звезды. В море белые барашки на гребнях волн. Море гудит глухо и размеренно. Скрипит, словно от боли, высокая мачта, кружа в небе тусклым фонарем, и волны то бьют в борта решительно и сильно, то рассыпаются звонкими брызгами по доскам палубы, по серым брезентам.

По мокрому трапу я поднялся на командный мостик. Отсюда море казалось еще чернее и пароход меньше и беспомощнее. Ветер резво запевал в вантах, и соленые брызги иногда долетали до рулевой будки.

— Здорово, Егорыч! — сказал я рулевому.

— Здрасте, Николай Львович, — ответил он, усердно накручивая штурвал, оправил рукой рыжие тараканьи усы и снова завертел колесо.

Младший штурман Кованько быстро, без всяких приветствий и замечаний, передал мне вахту, и я остался один на командном мостике.

Еще проходя мимо кают-компании, я взглянул на прибитую к стене карту. «Св. Анна», средней величины грузовой пароход, принадлежавший Русскому обществу пароходства и торговли, шла вдоль северного норвежского берега. Час назад Кованько отметил наше положение: мы приближались к маяку Инге. Значит, скоро покажутся и наши родные северные русские берега.

Прошел час и другой. Все так же свежо задувал ветер, бурлило море, и казалось, что оно рассержено, но еще пока сдерживается. Но пройдет час, и, быть может, разгуляется волна, подымутся перед кораблем водяные горы, и белые лапы набегающих пенных валов захватят со всех сторон наш небольшой и не новый корабль.

Где-то к западу от курса судна поднимаются берега Европы, суровые Скандинавские скалы, видные днем за многие десятки километров. Сейчас они скрыты в черноте ночи, но я много раз ходил вдоль этих берегов из Балтики и Немецкого моря к Мурману и в Архангельск и словно вижу, несмотря на темноту, их поднимающиеся из воды голые угрюмые камни без признаков жизни.

— Что-то маяка не видно, — ворчит рулевой.

Я знаю его характер. Иногда он любит поболтать, но иногда будто играет в молчанку, — слова не выдавишь. Сейчас, по-видимому, на него нашел разговорный стих.

— К трем будет, — уверенно заметил я.

— Значит, завтра к ночи Мурман?

— Ветер противный задерживает. Идем меньше восьми узлов.

— Николай Львович! — неожиданно вскидывается Егорыч. При этом руки его перестают крутить штурвал, и в глазах, синих, водянистых, я вижу нескрываемое любопытство. Я чувствую, что сейчас услышу вопрос, который давно на уме у старика. Он сдерживался, но сейчас его прорвало.

— Что, друже? — спрашиваю его одобряюще. Мы много плавали вместе с ним и на «Анне» и на «Кондоре», и хотя я — штурман, а он — матрос, мы чувствуем себя товарищами по морю, по бурям, по соленой и крепкой моряцкой жизни.

— Кому мы, собственно, везем? Собственно, это? — Голос его снижается до шепота. — Эту музыку? — Он показывает пальцем вниз, на люк, ведущий в трюм.

— Кому? Командованию Северным фронтом.

— Это я слышал, а кому, собственно: англичанам али чайковцам?

— Чайковцам. Англичан уже нет. А впрочем, это нас не касается. Сдадим в порт, а там распределят...

— Распределя-я-ят. Это точно, что распределят... По винтовкам да по «максимкам».

— Ну, это ты потише, Егорыч. Молчи, знай помалкивай. За эти речи по головке не гладят.

— Ну, тут море. Море и услышит, да не расскажет.

— Ну, не скажи. Придем в порт, там законы сухопутные.

— Николай Львович! я вам правду скажу. Болтают, что уже порта нету... Большаки слопали. А?

— Ну, чепуха. В газетах было, что фронт держится; да и кто это болтает в море?

— Болта-ют... Ой, батюшки, мелькает! Инге, Николай Львович! — И он, взглянув на компас, завертел еще усерднее штурвал.

В темноте ночи загорелся яркой белой точкой маяк. Долгая вспышка, короткая, еще короткая, промежуток и опять долгая. Значит, Инге.

Когда маяк прошел на траверзе судна, я пошел к карте, отметил наше местоположение и снова вернулся на мостик, а из головы все не выходили слова старика. Неужели пали Мурманск и Архангельск?! Неужели победили большевики?! Пробили склянки — я приготовился сдавать вахту. Заспанный и злой старший помощник вскоре показался на мостике.