Сэма Катлера. Тупого Сэма. Мальчика с золотым сердцем и двумя извилинами в голове. Я теперь актер одной роли. Ты знаешь, что случилось с Майком Линкольном, а? Или Кэти Элиот? Или Питом Мартином Синклером? Где ты их теперь увидишь?
— Кого? — спросил я, не вполне понимая, что он хочет сказать.
— Вот именно! — завопил он. — Когда–то они были такими же крутыми, как я. И кто они теперь? Ничто! Никто! Может, работают где–нибудь в ресторане — вам картошку–фри, сэр? Вот мое будущее. Никто не возьмет меня на телевидение. Я нетрудоспособный! — Он закрыл голову руками, и на секунду я испугался, что он плачет, но он не плакал. Он просто хотел погрузиться в темноту. Он не хотел ничего видеть — или никого. Ему хотелось выйти из игры. — Я жалею, что не умер, — просто сказал он, отняв от лица руки. — Жалею, что передозировка не убила меня.
— Ну хватит, — разъяренно сказал я, подошел и сел рядом с ним на кушетку. Я взял его лицо в свои руки, но Томми отвел взгляд; он выглядел таким уставшим, таким опустошенным, что я всем сердцем потянулся к нему. И сейчас в его лице — этом лице умирающего мальчика — я видел лица его предков, и все эти люди умирали в его возрасте. Потерянный, подавленный Томми был готов присоединиться к ним. — Ты не умрешь, — твердо сказал я.
— А что мне остается? — спросил он.
— Например, ребенок, — сказал я. Он лишь пожал плечами. — Скажи мне, — добавил я через минуту. — Ты все время твердил, как ненавидишь свою известность, как был бы рад расстаться с ней. Ты говорил, что не выносишь людей, которые все время пялятся на тебя…
— Ну, не все время, — пробормотал он; что ж, у него еще сохранилась искорка юмора.
— Ты в самом деле хотел бы расстаться с ней? — спросил я. — Насколько важна для тебя слава? Скажи мне, Томми. Насколько важна слава? Много ли это значит? Важно ли иметь в друзьях десятки знаменитостей, которые все время болтаются вокруг?
Он сосредоточился на минуту и задумался, словно сообразил, что его ответ может оказаться важным.
— Не особенно, — сказал он — почти открытие для него самого. — Я был знаменит. Я и сейчас знаменитость. Это немногого стоит. Я просто хочу успеха. Я не хочу быть неудачником. У меня есть… не знаю…
— Отлично! — торжествующе закричал я. — Ты этого хочешь? Ты в самом деле этого хочешь? Ты стремишься к успеху?
— Да.
— Хорошо. Тогда это — все это — не имеет никакого значения. Забудь о шоу. Там ты уже сделал все, что мог. Посмотри на себя, ради бога, — тебе же едва за двадцать. У тебя вся жизнь впереди. Ты столько всего достиг за последние десять лет — в десятки раз больше, чем другие за всю свою жизнь. Только представь себе, что ты можешь сделать в будущем! Соберись или ты умрешь. Ты мог убить себя, как это случилось со всеми вами.
— Большое дело, мать твою, — сказал он, снова потухнув.
— Ладно, Томми, — тихо сказал я. — Я хочу, чтобы ты сел и выслушал меня. Я хочу рассказать тебе о твоей семье. Твоем отце, его отце, и его отце. Я этого никогда никому не говорил, поверь мне. Я хочу объяснить тебе, как они сбились с пути, и если ты не изменишь свою жизнь — нет сомнений, кто из нас останется жить дальше. Девять поколений Дюмарке, о судьбе которых тебе ничего не известно, — все вы так предсказуемо сходили в могилу. Теперь этому конец, Томми. Конец, здесь и сейчас. Сегодня.
Он уставился на меня, как на сумасшедшего.
— О чем ты говоришь? — спросил он.
— Я говорю об истории.
— Об истории?
— Да! Я говорю тебе о том, что ты идешь по той же дорожке, что и твои предки, потому что ты слишком глуп, чтобы раскрыть глаза и начать жить! Всем вам было наплевать на жизнь, и потому вы с такой легкостью жертвовали ею. А я получил все ваши годы. И с меня хватит, ясно? — Я кричал, я говорил то, о чем раньше не мог и помыслить.
— О чем ты? — спросил он. — Как ты можешь говорить такое? Я понимаю, что ты знал моего отца, и, догадываюсь, его отца, но откуда ты…
— Томми, просто сиди, молчи и слушай. Не говори ничего, пока я не закончу. Ты можешь сделать это для меня?
Он пожал плечами.
— Ну ладно, — произнес он уныло.
— Хорошо, — сказал я, усаживаясь в кресло и переводя дыхание. Я могу спасти жизнь Томми, решил я. Мне необходимо спасти его — ради себя. — Хорошо, — повторил я, сделав глубокий вдох и заставляя себя начать рассказ. — Дело вот в чем, Томми, — начал я. — Такая вот история. Просто выслушай ее. Ты не знаешь обо мне одной вещи — возможно это нелегко будет понять, но я, тем не менее, попытаюсь рассказать. Вот она… Я не умираю, я просто становлюсь все старше и старше.
В следующие несколько дней меня удивила реакция публики на увольнение Томми. Хотя первым откликом на его передозировку стали вопли бульварной прессы насчет невоздержанности испорченной молодежи, которая растрачивает себя попусту, — предсказуемая, ханжеская реакция, учитывая то, что именно они навязали ему этот имидж, — общественное мнение начало медленно склоняться в сторону симпатии и понимания.
Дело в том, что за последние девять лет Томми Дюмарке стал неотъемлемой частью жизни нации. Люди наблюдали, как из жестокого задерганного подростка он превращался в славного, хотя и сексуально невоздержанного мужчину — или точнее, они наблюдали как взрослеет Сэм Катлер, но эти два имени стали неразделимы для большинства, как и их жизни. Люди читали о его похождениях в газетах, слушали его пластинки, украшали стены своих комнат его постерами, покупали модные журналы, в которых печатали несуществующие интерьеры его дома. Они покупали журнал на этой неделе, потому что на обложке были изображены обнимающиеся Сэм Катлер и Тина, они покупали журнал на следующей неделе, потому что в нем была фотография Томми Дюмарке и его новой девушки. Грань между этими двумя была очень тонка, различия размыты. Оба вошли в эту жизнь, кто бы они ни были, Томми или Сэм, и не собирались сдаваться без борьбы.
Новостные станции передавали репортажи о том, сколько продюсеры получают писем, осуждающих их за то, что они вышвырнули его в то время, когда он более всего нуждается в помощи. Они так долго учили его, сделали звездой, говорилось в этих письмах, и непорядочно теперь увольнять его за тот стиль жизни, которого требовала от него их программа.
Одна из газет призвала всех несогласных с увольнением Томми Дюмарке отказаться от просмотра очередной серии во вторник; и в самом деле, статистика показала, что число смотревших программу снизилось с пятнадцати миллионов до восьми. Я не имел представления, что происходит на собраниях продюсеров, но подозревал, что радостного в них мало.
Я позвонил Томми узнать, подбодрили его новости или нет, но его не оказалось дома.
— Ему пришлось спуститься в квартиру на первом этаже и вылезти через окно, — объяснила Андреа. — Чуть ли не половина журналистского мира обосновалась у нас под окнами. Все ждут от него какого–то заявления.
— Скажи ему, пусть ничего не говорит, — твердо сказал я ей. — Последнее, что ему сейчас нужно, — устраивать словесные баталии с продюсерами. Скажи ему, пусть помалкивает. Если он в самом деле хочет вернуться, это для него лучшая возможность.
— Не волнуйтесь, он так и делает.
— Как он?
— Неплохо, — оптимистично сказала Андреа. — Гораздо лучше, чем на прошлой неделе. Отправился в госпиталь на осмотр. Сказал, что собирается присоединиться к группе перевоспитавшихся наркоманов, так что все вполне.
— Вот как? — Я был страшно рад это слышать. — Ну это хорошие новости.
— Если он в самом деле доведет это до конца. Вы же знаете, какой он. — Девушка помолчала. — Вы думаете, ему вернут работу?
Я ответил не сразу.
— Не знаю, — в конце концов сказал я. — Я бы не питал особых надежд. Публика непостоянна. Сейчас это главная новость, но через пару недель она перестанет ею быть. Им нужно одно — сочинить какую–нибудь невероятную сюжетную линию, чтобы все снова кинулись смотреть сериал. А что, он ждет от них звонка?
— Полагаю, он думает об этом, хотя не уверена. Он не слишком разговорчив. Настроение у него странное, сказать по правде, — с того самого дня, как вы заходили. Он очень изменился.
— Вот, значит, как, — сказал я, понимая, что на самом деле она задала вопрос, только я не хотел на него отвечать. Первой реакцией Томми было недоверие, что вполне естественно. Он стал первым человеком, кому я рассказал об всем этом, и рассмеялся, решив, что я над ним шучу.
Мы проговорили несколько часов: я рассказал множество историй о его предках, равно как и о своих приключениях. Поведал ему о своей юности и о ранней безнадежной любви, закончившейся трагедией. Я даже признался ему, каково это — быть влюбленным в человека, не достойного этих чувств. Я говорил о XVIII веке, XIX–м и ХХ–м. Место действия перемещалось из Англии в Европу, из Европы в Америку и обратно. Я рассказывал ему о людях, фамилии которых он слышал на уроках истории, и тех, чьи имена стерлись с лица земли после смерти, сохранившись лишь в памяти их двойников, которые в свою очередь умирали, оставляя меня — одного, самого старшего из них всех.
Я так и не убедил его до конца; он остался в крайнем замешательстве.
— Дядя Мэтт, — спросил он, когда я уже направился к двери. — Все эти люди — мой отец, дед, прадед и так далее? Это ведь некая метафора, придуманная для меня. Ты сочинил это, чтобы меня убедить?
Я рассмеялся.
— Нет, — просто ответил я. — Вовсе нет. Так все и было. Все происходило именно так, как я рассказывал. Сделай из этого выводы. Теперь дело за тобой, вот и все. Я рассказал тебе историю — клянусь, я никогда не рассказывал об этом ни одному из твоих предков, хотя, возможно, следовало это сделать. Может, это помогло бы их спасти. Но как бы то ни было, теперь ты все знаешь. Что ты сделаешь с этой информацией — дело твое. Только вот что…
— Да?
— Пусть это останется между нами. Меньше всего я хочу прославиться, как ты.
Он рассмеялся.
— Я тоже этого не хочу, — сказал он.
— Возможно, все еще сказываются последствия этих недель, — теперь сказал я Андреа. — Дай ему время. Он придет в себя. А как ты себя чувствуешь? Тебе ведь недолго осталось.
— Пару недель, — радостно сказала она. — Я только надеюсь, что он или она не родится на Рождество, вот и все. До или после — мне все равно. Только
