грубые наброски гигантского амфитеатра с огромной сценой впереди. Перед оркестровой ямой располагались 82 ряда кресел, а по бокам — четыре яруса лож, всего семьдесят две, и в каждой могли с комфортом разместится восемь человек, или дюжина в тесноте. На занавесе он изобразил папскую печать Пия IX, что показалось мне чрезмерным низкопоклонством, и я предложил ему изобразить что–нибудь иное, например, близнецов–основателей города — Ромула и Рема, на половинках занавеса, разделенных во время представления и единых до и после спектакля. Джирно оказался разумным человеком — он был рад участвовать в таком грандиозном проекте, хотя работа над ним еще только начиналась, а завершиться ей, быть может, и не суждено.
Весь год в стране полыхали мятежи, и по утрам я внимательно изучал газеты в поисках известий о новых политических волнениях. Как–то утром, попивая кофе в маленьком кафе возле площади Святого Петра, я прочитал, что четверо главных итальянских вождей — Фердинанд II, Леопольд Тосканский, Карл– Альберт[37] и Пий IX — выпустили конституции, дабы усмирить население и предотвратить дальнейшие волнения, возникающие то тут, то там после январской революции в Палермо[38]. Беспорядки эти продолжались по всей стране — консервативные правительства подвергались нападкам радикальных элементов в каждом из итальянских государств. Итальянские репортеры с характерным для них многословием расписывали, как Карл–Альберт от имени Ломбардии объявил войну Австрии. Страна была безутешна: Папа решил не поддерживать своего соотечественника, а ведь этот жест мог бы «объединить» Италию перед лицом общего врага. Вместо этого Папа резко осудил войну, которая укрепила позиции Австрии и привела к окончательному поражению Ломбардии, кое впоследствии ему и поставили в вину.
— Это не означает, что я не разделяю взгляды ломбардцев, — сказал мне Папа при одной из наших регулярных встреч. Я в каком–то смысле стал его наперсником, он привык обсуждать со мной подобные темы. — Напротив, я обеспокоен австрийской имперской угрозой, хотя полагаю, что для Рима она не так опасна, как для кого бы то ни было. Но главное то, что я, Папа, не стану поддерживать националистического лидера в вопросе, который может привести к разрушению привычных нам границ итальянских государств.
— Стало быть, вы против объединения? — слегка удивился я.
— Я против идеи централизованного правительства. Италия — страна большая, стоит всем нашим государствам объединиться. И если это произойдет, мы станем всего лишь составляющими одного большего целого, и кто знает, кому отвечать тогда за Италию или за то, во что она превратится.
— Возможно, в могущественную страну, — предположил я, а он в ответ расхохотался:
— Как мало вы знаете об Италии. То, что вы видите перед собой — страна, в которой все государственные органы возглавляют люди, считающие себя прямыми потомками Ромула и Рема. Каждый из так называемых националистических лидеров мечтает о единой стране, в которой он станет королем. А кое–кто намекает, что им должен стать я, — задумчиво добавил он.
— Чего вы не хотите, — констатировал я, наблюдая за его реакцией: он пожал плечами и пренебрежительно взмахнул рукой, меняя тему.
— Я хочу сохранить независимость Рима, — сказал он, подчеркивая каждое слово ударом указательного пальца по ручке кресла. — Вот что для меня самое важное. Я не позволю разрушить его тщеславным и неосуществимым прожектом политического единства. Мы здесь пробыли слишком долго и видели, как его ставят на колени сами итальянцы, не говоря уже об австрийских захватчиках.
Я решил, что под «мы» он подразумевает длинную череду понтификов, к которым недавно добавилось и его имя.
— Не вполне понимаю ваших доводов, — продолжал я, раздраженный его высокомерием и забыв все то, о чем меня предупреждали, когда я только появился в Ватикане. — Если вы полагаете…
— Довольно! — вскричал Папа. Лицо его от гнева побагровело, и он отошел к окну. — Занимайтесь моим оперным театром, а мне предоставьте управлять моим городом, как я считаю нужным.
— Я не хотел вас оскорбить, — произнес я после затянувшегося молчания, вставая и направляясь к двери. Он не повернулся ко мне и не попрощался; в моей памяти он и запечатлелся таким — съежившийся человечек выглядывает из узкого окна на площадь Святого Петра и наблюдает, как народ —
События 11 и 12 ноября 1848 года представляются мне чем–то абсолютно невероятным даже теперь, спустя 151 год. Сабелла вернулась домой рано, чем–то взбудораженная, не в состоянии ответить на мои простейшие вопросы.
— Дорогая, — произнес я, обняв ее. Ее тело напряглось, я отступил и, посмотрев на нее, изумился ее бледности. — Сабелла, у тебя такой вид, точно ты увидела призрака. Что стряслось?
— Ничего, — быстро ответила она, делая шаг назад и пощипывая себя за щеки, чтобы вернуть им цвет. — Я не могу сейчас остаться. Я должна уйти. Вернусь позже.
— Но куда ты направляешься? — спросил я. — В таком–то состоянии.
— Все хорошо, Матье, уверяю тебя. Мне нужно найти мо… — Вдруг постучали в дверь, и Сабелла вздрогнула от страха. — Не открывай!
— Не открывать? Но почему? Быть может, это всего лишь Томас, пришел…
— Оставь, Матье. Это беда, вот и все.
Но было слишком поздно. Я открыл дверь — передо мной стоял средних лет человек в форме пьемонтского офицера, с густыми усами, которые, казалось, закручивались ему прямо в рот. Человек оглядел меня с головы до ног.
— Чем могу служить? — вежливо поинтересовался я.
— Вы уже услужили себе, — ответил он, решительно входя внутрь. Его рука угрожающе покоилась на эфесе шпаги, висевшей в ножнах у него на боку. — Тем, что вам не принадлежит.
Я посмотрел на Сабеллу, которая стенала, покачиваясь на стуле возле окна.
— Кто вы? — недоуменно спросил я.
— Кто я? Это
— Матье Заилль, — ответил я. — А это мой дом, поэтому я был бы вам признателен, если бы вы перестали здесь распоряжаться.
— А эта женщина, — быстро сказал он, грубо махнув в сторону Сабеллы. — Я бы сказал «дама», но, боюсь, это малоподходящее для нее слово. Кто она, в таком случае, могу я спросить?
— Это моя жена, — ответил я, начиная злиться. — И я бы попросил вас относится к ней с подобающим уважением.
— Ха! — рассмеялся он. — В таком случае, вот вам загадка. Как она может быть вашей женой, если она уже замужем за мной, а? Можете ответить? В вашей шикарной одежде, — невпопад заявил он.
— Замужем за вами? — недоуменно спросил я. — Что за глупости? Она…
Я мог бы продолжить эту сцену и доиграть ее до конца, фразу за фразой, признание за признанием, вплоть до логического завершения, но это скорее сюжет для фарса. Достаточно сказать, что моя так называемая жена Сабелла Донато забыла уведомить меня, что к моменту нашего бракосочетания у нее уже имелся муж — этот самый болван по имени Марко Ланцони. Они поженились около десяти лет назад, незадолго до ее взлета к славе, и почти сразу же после свадьбы он поступил в армию, чтобы обеспечить им безбедную жизнь. Вернувшись в родной город, он обнаружил, что супруга исчезла, лишив его практически всего имущества: она продала все, чтобы добыть денег на свои первые итальянские похождения. Ему потребовалось немало времени, чтобы проследить ее путь до Рима, и теперь он явился за ней. Одного он только не учел — наличия второго мужа. Парень вспыльчивый, он потребовал сатисфакции и немедленно вызвал меня на дуэль, предложив сразиться на следующее утро; мне пришлось принять вызов, иначе я покрыл бы себя позором. После того, как он ушел, между нами с «женой» случилась бурная сцена, закончившаяся слезами и взаимными упреками. Наша фарсовая свадьба состоялась, потому что она обманывала себя насчет их первого союза. А теперь выходило так, что мне, возможно, придется заплатить за это самую высокую цену. Время не способно совладать со мной, но это могла сделать шпага Ланцони.
В это же время я узнал от Томаса, что малодушный Пий IX в страхе перед нашествием на Рим, которое могло стоить ему престола, а то и жизни, бежал из столицы в Гаэту, к югу от Неаполя, где он в итоге провел в ссылке несколько лет, — тем самым лишив меня и работы и дохода. Все планы постройки оперного театра в Риме отложили в долгий ящик в связи с отсутствием средств, так что я оказался, по крайней мере — на время, без работы и без жены. Эта перемена фортуны заставила меня задуматься о разумности участия в дуэли. В конце концов, в Италии меня ничто не держало. Я мог запросто исчезнуть из города и больше никогда не встречаться с Ланцони — и, должен признать, подумывал об этом. Но это был бы бесчестный поступок, и даже если бы моя репутация осталась незапятнанной, я никогда бы не забыл, что бежал от схватки. Поэтому вопреки здравому смыслу я решил остаться и принять вызов Ланцони.
Утро выдалось туманным; стоя во нашем внутреннем дворике с бьющейся в истерике у стены Сабеллой и Томасом, изображавшим моего секунданта, я неописуемо жалел себя и пребывал в уверенности, что жизнь моя подошла к концу.
— Какая нелепость, верно? — сказал я своему племяннику — он держал в руках мой плащ и морщился, будто бы от боли. — Я не знаю этого человека и не собирался оскорблять его, женившись на его супруге, но, похоже, мне придется поплатиться жизнью за свои прегрешения. Почему мужчина не может вызвать на поединок женщину, а? Ты можешь мне это объяснить? Я такого не понимаю.
— Ты не умрешь, дядя Матье, — сказал Томас, и на секунду я испугался, что он расплачется. — Ты можешь победить, сам знаешь. Может, ты и старше его, но физически ты на десять лет моложе. Он разгневан, а тебе все безразлично. В нем кипят страсти.
Я покачал головой — редкий миг, когда я сомневался в себе.
— Может, это и к лучшему, — сказал я, снимая сюртук и жилет и проверяя клинок, который держал в руке. — Не могу же я жить вечно, в конце концов. Хотя все свидетельствует об обратном.
— Ты не можешь умереть. Тебе есть зачем жить.
— Например? — Если я должен уйти, я не собираюсь сделать этого неоплаканным.
— Например, из–за меня, — сказал Томас. — И еще Мариты. И нашего неродившегося ребенка.
Я с удивлением уставился на него. Сто лет спустя я наорал бы на него, выбранил за беспечность, но сейчас меня переполнила только радость.
— Ваш ребенок? — переспросил я, ибо он сам по–прежнему оставался для меня ребенком. — Когда же это случилось?
— Совсем недавно. Мы узнали об этом всего две недели назад. Теперь ты понимаешь, что не можешь умереть. Ты нужен нам.
Я кивнул, ощутив прилив сил.
— Ты прав, мой мальчик, — сказал я. — Он не сможет меня одолеть. Ничто со мной не совладает. Вперед, синьор! — крикнул я. — Приступим.
Мы скрестили шпаги не более чем на четыре минуты, но казалось, что по всему дворику мы танцевали несколько дней. До меня доносились крики Сабеллы, но я не обращал внимания — я принял решение: что бы ни случилось, между нами все кончено. Я замечал, как Томас подбадривает меня сбоку, вздрагивая всякий раз, когда клинок Ланцони жалил мою руку или задевал щеку. В конце концов, стремительным движением руки, я обезоружил своего противника и пригвоздил его к земле. Острие моей шпаги уперлось в его адамово яблоко, и он уставился на меня умоляющим взглядом, прося о пощаде, моля
