— Все, — ответил он. — Но больше и не нужно. Я с этим покончил.

Я наклонился вперед:

— Чем же ты занимаешься, Томми? — спросил я; меня это заинтриговало по–настоящему.

— Ты знаешь, чем я занимаюсь, дядя Мэтт, я — актер.

— Нет–нет. Я имею в виду, что ты делаешь, когда не снимаешься? Во что ты впутался?

Он рассмеялся и резко помотал головой. Я понимал, что теперь, когда деньги получены, ему хочется поскорее уйти.

— Ни во что, — ответил он, — просто сделал парочку неудачных вложений капитала, вот и все. Но этого хватит, и теперь я все улажу. Я все тебе верну, обещаю.

— Нет, не вернешь, — сказал я, просто констатируя факт. — Но это не имеет значения, меня не волнуют пара тысяч фунтов. Я просто боюсь за тебя.

— Ничего ты не боишься.

— Боюсь, — возразил я. — Не забывай, я видел, как погиб твой отец. И его отец тоже. — Я остановился на этом поколении.

— Послушай, дядя Мэтт, ты не смог спасти их жизни и не собираешься спасать мою, верно? Оставь меня в покое, я сам с собой разберусь.

— Томми, я — не спасатель. И не священник. Я совладелец спутниковой телекомпании. Мне просто тяжело смотреть, как умирают молодые, вот и все. Я даже мысль об этом считаю нелепой.

Он поднялся и заходил по комнате, время от времени посматривая на меня и открывая рот, но не произнося при этом ни слова.

— Я — не — умру, — наконец четко произнес он, сведя ладони и нацелив указательные пальцы в потолок. — Ты меня слышишь? Я — не — умру.

— Разумеется, умрешь, — отмахнулся я от него. — Мне ясно, что у тебя на хвосте плохие парни. Так что это всего лишь вопрос времени. Все это я уже видел.

— Иди ты на хер!

— Довольно! — крикнул я. — Я не выношу брани и не желаю слышать ее в своем доме. Не забудь об этом, когда в следующий раз явишься за деньгами.

Томми покачал головой и направился к двери.

— Послушай… — сказал он тихо, однако быстро и настойчиво, явно встревожившись из–за нашей размолвки: он не знал, когда я ему понадоблюсь в следующий раз. — Я ценю твою помощь. В самом деле. Может, я тоже когда–нибудь смогу тебе помочь. Сходим куда–нибудь на следующей неделе, ладно? Пообедаем вместе. В каком–нибудь тихом местечке, где ни один ублюдок не будет пялится на меня, гадая, болею я раком яичка или нет, хорошо? Прости. За все. Я обещаю. Спасибо, ОК?

Я пожал плечами, глядя ему вслед, а затем со вздохом вернулся в свое кресло и обхватил ладонями большой бокал бренди — себе в утешение. И тут на меня снизошло озарение. Мне 256 лет, все это время я сидел и смотрел, как умирают девять Томасов, и ничего не сделал, чтобы предотвратить хотя бы одну из этих трагедий. Я помогал им, когда они нуждались в поддержке, но принимал их судьбу как нечто предопределенное. То, чему я не в силах помешать. Так я все это время и живу. А они умирают один за другим. И большинство из них — неплохие люди, беспокойные, да, но они заслуживают помощи. Заслуживают моей помощи. Заслуживают жизни. И теперь еще один из них — в беде. Еще один Томас готов встретить свой конец, а я останусь здесь — ждать, когда родится следующий. Ожидая, когда придет и его время. Когда он попадет в беду, встретит девушку, сделает ей ребенка и погибнет. И я подумал: это не должно продолжаться.

Озарение же заключалось в следующем: я должен сделать то, что следовало совершить много лет назад, — спасти одного из Томасов. А именно — я должен спасти Томми.

Мы — Доминик, Тома и я — покинули Дувр сентябрьским днем; город был с утра до ночи окутан сумраком, и подчас казалось, что небо уже никогда не озарится светом. Я практически оправился после избиения, но с тех пор отчасти утратил чувство собственного достоинства и стал еще более бесстрашен в своих эскападах, словно понял, что в вопросах выживания мне нет равных. Я поднялся с одра болезни утром в понедельник, но только через неделю мы оставили город; учитывая, что у нас было крайне мало вещей, которые мы бы могли назвать своими, я не могу в точности припомнить или понять причину нашей задержки. Хотя меня это особо не расстраивало: все оставшееся время я прощался с друзьями, которыми обзавелся на улицах, — такими же беспутными мальчишками, как я сам, что воровали ради еды или развлечения, бездомными детьми, для которых кражи были единственным источником дохода. Мальчишки эти смотрели сквозь меня, когда я с ними говорил, — они не понимали, как можно покинуть единственный мир, который им известен. Поочередно за три ночи я навестил трех моих самых любимых проституток — мне было грустно расставаться с ними, поскольку они служили единственным утешением в моем отчаянном томлении по Доминик. Когда они за несколько шиллингов утоляли на час мои юношеские томления, я воображал на подушке ее лицо — это над ним я склонялся, выкрикивая ее имя, закрыв глаза и представляя, что со мной она. Подчас я даже сомневался, была ли на самом деле у нас та единственная ночь любви или это просто бред моего больного воображения; но при взгляде на Доминик я понимал, что между нами проскочила какая–то искра, и, каким бы тусклым ни был ее свет, загоревшись раз, она не потухнет уже никогда.

Тома, казалось, отнесся к переезду совершенно равнодушно: мы ведь по–прежнему были с ним. Ему почти исполнилось семь — живой, энергичный ребенок, он все время норовил вырваться на свободу, чтобы самому поискать приключений на улицах, однако о подвигах своих он неизменно рассказывал, вернувшись, нам — своим опекунам. Я не позволял ему шляться одному по Дувру, однако Доминик, казалось, это мало заботило. Мне довелось столкнуться с жестокостью, и я понимал, насколько опасны улицы, а потому боялся за брата: он запросто мог связаться с теми же типами, с которыми имел дело я. Их я готов был защищать от кого угодно, если бы речь шла о моей безопасности, но в том, что касалось Тома, я не доверял им ни на грош.

— Ему шесть лет, — говорила мне Доминик. — Уличные мальчишки младше его зарабатывают деньги, чтобы прокормить семьи. Да что с ним может случиться, Матье?

— Что угодно, — возражал я. — Посмотри, как досталось мне, а ведь я на десять лет старше и в состоянии позаботиться о себе. Ты хочешь, чтобы с ним…

— Ты сам напросился. Ты так рисковал, что это был только вопрос времени. Воровство тебя не могло не довести до беды. Тома не такой. Он не ворует. Он просто хочет узнать, попробовать, вот и все.

— Попробовать что? — спросил я, сбитый с толку ее объяснениями. — Что там узнавать? Улицы полны грязи. Сточные канавы кишат крысами. Он не найдет там ничего, кроме людей, которые могут его обидеть.

Она пожала плечами, но и потом разрешала ему часами где–то шляться. Я беспокоился за него искренне, однако не спорил с ней, хотя он был мне братом, а не ей. Доминик была старше, казалась более опытной и тем полностью подчинила меня. Она властвовала над моей жизнью, но — по–матерински милосердно, ее господство было абсолютным, и желала его не только она, но и я. Иногда, если мы оставались вдвоем, она позволяла мне сесть поближе, положить голову ей на плечо, и так мы сидели перед очагом, а голова моя сползала ниже, ниже, к ее груди, пока она резко не выпрямлялась и не заявляла, что пора ложиться спать — в разных постелях. И хотя возможность нашего воссоединения была весьма далека, не проходило и ночи, чтобы я не грезил, что это может повториться.

В поисках счастья мы решили отправиться в Лондон. То была длинная дорога, почти восемьдесят миль от Дувра до столицы, но в те времена люди были привычны к долгим пешим походам. Это теперь то, что некогда представлялось не только под силу, но и вообще было делом обычным, кажется за гранью людских возможностей. Хотя близился конец года, погода стояла не слишком суровая и всегда находилось местечко, где вечером можно разбить маленький лагерь. У нас имелись небольшие сбережения — точнее, у Доминик: отложенная мелочь и плата за стирку, — и мы знали, что при нужде сможем снять комнатку на постоялом дворе или на ферме. Однако мы понимали, что нам понадобятся деньги на еду, хотя я все еще намеревался промышлять по дороге воровством и даже надеялся что–нибудь скопить, чтобы по прибытии в Лондон было на чем продержаться.

Когда утром в понедельник мы покидали нашу маленькую комнатку, на меня навалилась странная меланхолия. В Париже я прожил пятнадцать лет, но никогда не испытывал к дому особой привязанности — даже не вспоминал о нем и не тосковал с того момента, как его покинул. А теперь, прожив в этой дуврской лачуге всего лишь год, я в последний раз закрыл дверь, и у меня навернулись на глаза слезы, когда я бросил прощальный взгляд на две кровати, ветхий стол, стулья с переломанными ножками перед очагом; наш дом. Я повернулся к Доминик, чтобы одарить ее последней улыбкой на этом месте, но она уже отвернулась — наклонилась стряхнуть пыль со штанишек Тома, и пошла прочь, ни разу не посмотрев по сторонам, ни разу не оглянувшись. Я пожал плечами и захлопнул дверь, оставив комнату во мраке, поджидать новых бессчастных квартирантов.

Меня беспокоили ботинки. Черная пара с тонкой шнуровкой — они были мне великоваты; я недавно украл их у одного молодого джентльмена, который по глупости оставил их за дверью своего номера в маленькой портовой гостинице «Приют странника». Я имел обыкновение проникать в нее через черный ход по ночам, когда постояльцы уже спали, и рыскать по коридорам. Нередко в низких тесных проходах мне удавалось стянуть рубашку или пару брюк, оставленные там господами, полагавшими, что они все еще в Лондоне или Париже: они рассчитывали получить поутру тщательно отутюженную одежду. Эти вещицы крайне редко удавалось продать, но ими прекрасно пополнялся гардероб моего маленького семейства; к тому же, это не стоило мне ни гроша и ни малейших угрызений совести.

Подошвы ботинок, однако, были довольно изношены, и меня совсем не манила перспектива шагать до Лондона босиком. Левой пяткой я уже ощущал впивающийся гравий и по опыту знал, что комфорта в ботинках хватит от силы на милю, а затем начнутся волдыри и ссадины. У Доминик были похожие ботинки, но надела она толстые чулки, предохранявшие кожу от соприкосновения с обувью, — я позаимствовал их с бельевой веревки в трех милях к югу от города за день до того, как меня избили, а днем раньше удалось добыть новехонькую пару для Тома. Но ему, кажется, приходилось так же нелегко, как и мне, поскольку ботинки были неразношены, и он все время ныл, что они трут ему ноги; в конце концов Доминик вынула из кармана носовой платок и обернула ему ступни вместо носков. Я бы предпочел, чтобы она им заткнула ему рот, однако мальчуган и так утих, хоть и ненадолго.

Я прикинул, что мы доберемся до Лондона дней за пять, если проделаем весь путь пешком, и быстрее, если удастся найти какой–то транспорт, в чем я сомневался: у молодой пары с маленьким ребенком шансы невелики, и уменьшались они с каждой милей, по мере того, как мы становились все грязнее и зловоннее. Но даже если мы доберемся за неделю, как сказала Доминик, это невысокая плата за побег из Дувра, от суровой жизни и монотонной работы,