Со временем нам разрешили его повидать. Сюзи поехала с родителями Зеда, а мы с Грегом навестили его на следующий день. Прошло полтора месяца после концерта. Налетело и миновало Рождество, и земля еще не оттаяла. В нас поселился какой–то трепет. Сюзи не позвонила рассказать, в каком состоянии застала Зеда, но его мать уверила, что он будет рад нас видеть. Мать Зеда была преисполнена любви к своему сыну. Как и его отец. Теперь, когда сына переехала машина, они не знали, куда деваться от любви.

Мы встретились с Грегом на автобусной остановке. Мы теперь уже не так дружили, но ради этого дня наши расхождения были забыты. Мы ехали в больницу, чтобы навестить Зеда. Самого клевого парня в школе, своего героя. И мы прихватили с собой фрукты: виноград, бананы, апельсины. В приемном покое мы спросили, где Зед, и нянечка проводила нас по коридору. В коридоре было очень светло. Мне стало неуютно. Я уже бывал как–то раз в больнице — по поводу перелома руки. Было больно.

Перед зеленой дверью нас встретила мать Зеда. Она обрадовалась нам и улыбнулась. Завела нас в палату.

Когда мы вошли, отец Зеда, сидя возле кровати, пытался с ложечки кормить детским питанием человека, которого я не узнал; странного вида юноша с головой, будто бы слишком тяжелой для шеи, никак не мог схватить ложку ртом. Картофельное пюре, смешанное со слюной, текло по его подбородку.

Это был Зед. Волосы у него были короткие — его побрили для операции. На черепе виднелись дорожки стежков. Зед был растянут на кровати, на нем были синяя полосатая пижама и синий халат. А я–то ожидал увидеть его в бекеше. С его правой рукой было что–то не то. Он держал ее, скрючив впереди себя, и она тряслась, как будто он не мог с ней как следует совладать. Иногда она дергалась и била по ложке, отчего новые порции еды проливались на уже изгаженное одеяло.

Я не мог понять, почему голова у него все время дергается. И лицо было другое. Он исхудал, но дело не только в этом. У него болталась челюсть, словно он разучился ее держать как положено. Еще не дойдя до кровати, мы с Грегом на миг окоченели. Мы с ужасом взирали на душераздирающее зрелище — на Зеда, на любимого нашего Зеда, который безуспешно пытался дотянуться ртом до ложки картофельного пюре, а его губы извивались, рука дергалась и слюни текли по подбородку. Его отец что–то бормотал — наверное, подбадривал сына — и все пытался его накормить. Широко распахнутые глаза Зеда горели, рот складывался в идиотическую улыбку, а голова моталась из стороны в сторону, явно непроизвольно.

Никто не сказал нам, что у Зеда тяжелое повреждение мозга. Он не мог больше вернуться домой, во всяком случае — в узнаваемой для нас форме.

На кровати лежала заводная пластмассовая игрушка — из тех, что могут заинтересовать четырехлетнего. Зед потерял интерес к ложке и попытался скрюченной правой рукой толкнуть игрушку.

— Тебя пришли навестить твои друзья, — сказала его мать.

Она ободрительно поглядела на меня. Я попытался улыбнуться в ответ, но сумел вытужить лишь гримасу, которая застыла у меня на лице, как посмертная маска. Зед, самый клевый парень в школе превратился в спастика.

Мы с Грегом стоим на автобусной остановке на Окинэрн–стрит, ждем автобуса до Бишопбриггса, а автобус все не идет. Мы ждем и ждем. Холодный дождь превращается в снег с дождем, ветер задувает его под козырек остановки, а мы смотрим оттуда на серый мир в полном отчаянии и хотим только одного — чтобы поскорей пришел автобус и увез нас подальше от больницы. Мы ничего не говорим. С тех пор, как мы вышли из больницы, мы не перекинулись ни словом. Кажется, не изобретен еще язык, способный передать то, что нам хотелось бы высказать. Я еще не стал взрослым, поэтому плакать мне стыдно. Я изо всех сил стараюсь не проронить ни слезинки. Когда на лицо мне попадает снег с дождем, я немного теряю контроль над собой, и слезы смешиваются со слякотью Глазго. Кажется, автобус не придет никогда. Мне еще не приходилось так долго ждать. Проносятся машины, обдавая нас ледяной водой из дорожных луж. Моя шинель намокла, отяжелела и висит на плечах бесформенным мешком, вода просочилась до моей «лед–зеппелиновской» футболки. Я надел ее, чтобы порадовать Зеда. Я думал, ему захочется увидеть кумиров. Он не узнал картинку. Я не уверен, что он теперь умеет читать. Он, на самом деле, не узнал нас, хотя его мать и пыталась делать вид, что узнал. Она заставила нас пообещать, что мы скоро придем еще.

Мы ждем на ледяном холоде, не говоря друг другу ни слова. Мы думаем о Зеде, растянутом на больничной койке — он судорожно дергает рукой, мотыляет головой, распускает жижу по подбородку, играет пластмассовой игрушкой. Я злюсь на его родителей за то, что они его нарядили в эту жуткую пижаму. Зед никогда не надел бы такой детской одежды.

Когда автобус, наконец, приходит, мы забирается в него и садимся, уставившись взглядом в пол. Автобус с грохотом катит сквозь дождь, часто останавливается и все, кто входит, — озябшие и несчастные. Дух Рождества выветрился быстро. Сходя с автобуса, я решаю, что когда–нибудь напишу о своем друге Зеде и оповещу мир о том, что прежде, чем машина раскроила ему череп, он был замечательным человеком.

Я звоню Сюзи, но она уехала погостить к тетке в Ньюкасл, ее мать говорит, что Сюзи некоторое время побудет там.

— Я починила твоего робота, — сказала Черри. Она нажала маленькую кнопочку, и робот ожил. Зед посмотрел на него со смутным интересом. Протянул скрюченную руку, но тут же его отвлекло что–то другое, и его взгляд начал блуждать по палате.

Черри починила робота и принесла его Зеду, надеясь, что это может его развлечь, пока он прикован к постели. Появилась мать Зеда с подносом, на котором чай и печенье для нас. Увидев, что Черри принесла робота, и тот работает, разрыдалась и выскочила за дверь.

В палате Черри умудрялась хранить бодрость. Но едва мы вышли из больницы — расплакалась. И я тоже. Я был рад, что представилась возможность.

В ту ночь мне снилось, что я сижу под деревом, а Зед сидит рядом. Солнце светит сквозь ветки, а возле нас журчит ручеек. В руках у Зеда тамбурин. Вместо маленьких металлических бубенцов на нем зеленые листья и розовые цветы. Зед встряхивает тамбурином — от цветов и листьев разливается музыка.

На следующий день я позвонил Черри и рассказал ей о своем сне, а она пригласила меня к себе. Я пришел, как раз когда со скрипичным футляром в руках уходил Фил. Он натянуто поздоровался со мной. Не знаю, что сказала ему Черри, но сверхумный мальчик, наверное, догадался, что предмет ее страсти, оказывается, не Зед, а я. Это было жестоким ударом судьбы. Он признавался в любви к Черри как раз тому, кто стоял у него поперек дороги. Бедный Фил.

Я сидел в комнате Черри, пил чай. На стене у нее висел плакат с периодической таблицей, где показана атомная структура элементов. Мы некоторое время поговорили о Зеде, но не слишком много. Чересчур больно долго об этом говорить. Мы слушали пластинки, молча.

— Как ты думаешь, громадный цеппелин прилетает на каждый концерт «Лед Зеппелина»? — спросил я через некоторое время.

— Да, — говорит Черри.

— Правда?

— Да.

Мы сидели молча и размышляли об этом.

— Думаешь, Атлантида правда существует?

Черри кивнула. Она была уверена, что Атлантида где–то есть.

— Я думаю, «Лед Зеппелин» — выходцы из Атлантиды, — добавила она.

Это произвело на меня впечатление. Мне просто не приходило в голову, что «Лед Зеппелин» могут оказаться выходцами из Атлантиды. А ведь это очень здравая мысль. Черри оказалась гораздо разумнее, чем я мог себе представить. Чем дальше, тем больше она мне нравилась.

Примерно в это время «Лед Зеппелин» выпустили «Дома святых». Черри и я поехали в центр города купить себе по пластинке. Купить новый альбом «Лед Зеппелин» — это здорово, как, кстати, и завести подружку. После этого я проводил Черри в магазин музыкальных инструментов, где она выбрала новый комплект скрипичных струн. Черри больше не нравилось играть на скрипке, и она подумывала бросить. Это означало бы ссору с родителями, но Черри считала, что она уже почти готова с родителями ссориться. Я восхищался скрипичным мастерством Черри. Я не думал, что ей стоит бросать играть, но и не пытался ее отговаривать, потому что она, похоже, решилась твердо. Игра на скрипке больше не вписывалась в ее образ себя. Она перестала носить очки и отрастила очень длинные волосы, а ее «лед–зеппелиновская» футболка теперь выгорела и была от руки расписана спереди и со спины мистическими символами. У нее была сумка, сшитая из джинсовых лоскутов и нитка пластмассовых желтых фенечек.

Я обязан был полюбить «Дома святых», потому что это был новый альбом «Лед Зеппелина», но втайне я был разочарован. Он мне показался недостаточно глубоким, и не понравилась, что название одной из песен отсылало к анекдоту. Я был слишком серьезен, чтобы одобрять музыкальные шутки.

Композиция называлась «Кто тебя заставляет?». А анекдот, к которому она отсылала звучит так:

— Видеть не хочу Ямайку.

— Кто тебя заставляет?

— Ну не голой же ходить.

На самом деле, мне всегда казалось, что это хороший анекдот. Однако, для «лед–зеппелиновского» названия он не подходил. Нельзя вести Фантастическое Драконье Войско, против Чудовищных Орд Ксоты под чьи–то непрерывные дурацкие шутки. Это мешает сосредоточиться.

Но, возможно, это показывает, что «Цеппелинам» не была свойственна гробовая серьезность их поклонников. В отличие от нас, они умели ценить шутку.

Я слышал, что Сюзи пару раз прохаживалась по поводу меня и Черри — двух чумичек, — так же, как и Грег.