тоже? Она ничего не могла понять.

— Они его казнят? — спросила она обреченно. Только это было важно для нее в настоящий момент. Киприан нахмурился.

— Не знаю, панна Магдалена. Скорее всего да. Слишком много за ним разных дел, и не только Белый замок.

— Они будут пытать его? Будут мучить?

— Вероятно.

— О, боже мой!

Мадленке захотелось взять меч и сокрушить этот мир, порубать его в куски. Такое желание совершенно не приличествовало женщине, а особенно — молодой девушке, чьими свойствами должны быть терпение, покорность и благочестие. Мадленка сделала рукой резкое движение, словно рассекая клинком воздух. Киприан сочувственно смотрел на нее, и за одно это она готова была возненавидеть его. Никакие утешения не могли ей помочь.

— Скорее всего, — добавил хронист, подумав, -поскольку он все-таки сдался, они не станут медлить с казнью. Устроят подобие суда — и конец.

— А Филибер? в запальчивости спросила Мадленка. — Он что, будет сидеть сложа руки и ждать…

— Великий комтур услал Филибера в Ливонию, — коротко ответил Киприан, — по просьбе самого Боэмунда. Он не хотел, чтобы ему могли помешать. Ты права: Филибер никогда бы не отпустил его одного.

Мадленка в отчаянии ударила себя ладонью по лбу.

— Значит, ничего нельзя сделать? Совсем ничего?

— Послушай, Магдалена… — По тону Киприана было заметно, что он устал объяснять ей очевидные вещи. — Ты ни в чем не виновата. Это жертва брата Боэмунда, а не твоя. Я говорил тебе: он не тот человек, что будет сидеть сложа руки и ждать, пока не разложится заживо. Он сам выбрал свой конец, добровольно, и тебе уже не спасти его. Понимаешь?

Мадленка стиснула пальцами виски. Спасти! Боже мой, что бы она ни сделала, чтобы и в самом деле спасти его!

— Значит, только смерть избавит его от проказы? Так, по-твоему, брат Киприан?

Она хотела спросить: «А как же я?», но удержалась, поняв всю бессмысленность этого вопроса.

— Сколько он мог бы прожить еще? Ты можешь сказать мне?

— Пути господни неисповедимы, — осторожно сказал хронист. — Может быть, пять лет, или семь, или более — кто знает? Иерусалимский король Бодуэн, четвертый этого имени, с детства страдал от этого ужасного недуга и умер двадцати четырех лет от роду. Брату фон Мейссену уже 29, но он заболел не так давно, после возвращения из литовского плена. Он скрывал это от всех, даже от брата Филибера, и только я и мой помощник, лекарь, знали его тайну. Но долго так продолжаться не может: рано или поздно язвы проступят на руках, на лице, на всем теле, потом тело начнет усыхать, у человека отпадут фаланги пальцев…

Мадленка содрогнулась. Язвы — на его лице! Лице, до которого она только мечтала дотронуться… Ей стало страшно.

— Неужели не было случаев, чтобы больной исцелился? Ни одного?

Киприан покачал головой.

— Совсем? — пролепетала Мадленка в отчаянии.

— Если даже подобное возможно, я ничего об этом не слышал.

Он не лгал. Было бы ей легче, если бы он солгал? Или, наоборот, тяжелее? Ей хотелось плакать, но она с какой-то поразительной, нездоровой ясностью поняла, что слезы ей не помогут. Ни ей, ни тому, кого она любит. Все очень просто. Он обречен, и он умрет, — но умрет не от болезни, от которой люди становятся не похожи на себя самих, а той смертью, которую избрал себе добровольно. Она ничего не сможет изменить. Да, он пожертвовал жизнью ради нее, но не потому, что дорожил ею, Мадленкой Соболевской, а потому, что она — на мгновение только — оказалась пособницей, сообщницей смерти, к которой он так стремился.

При одной мысли об этом у бедной Мадленки перевернулось сердце. Ведь сама она любила его больше жизни. Она представила его себе холодным и мертвым, как Михала, и это было так страшно, что Мадленка испугалась, как бы ей не потерять рассудок. Но ведь он сказал, что эмоции только затемняют разум. Надо быть разумной, да, да, и тогда бог укажет ей выход.

Ты уходишь? — спросила она Киприана, и он поразился тому, как легко и непринужденно она произнесла эти слова.

— Нет, — сказал он. — Я останусь здесь до конца. Мадленка кивнула. Это было разумно, и она одобряла его.

— Что бы ни произошло, я тебя не выдам, — сказала она.

— Я знаю, — спокойно ответил хронист.

Кинув на него последний взгляд, Мадленка вышла на грязную улицу. Розовый в пятнах поросенок бросился ей в ноги, радостно похрюкивая. Она оттолкнула его ногой и поспешила в замок, где родители и сестры беспокоились, не найдя ее после поединка. Встречные шляхтичи провожали ее взорами, полными любопытства, и оборачивались ей вслед, но Мадленка шла с высоко поднятой головой, не отвечая ни на чьи поклоны и приветствия. Отец бросился ей навстречу.

— Мадленка! Слава богу, все кончилось.

Она так не считала, но тем не менее они обнялись. Пан Соболевский предложил, не мешкая, отправиться в Каменки, пока путь свободен. Госпожа Анна поддержала его. Ответ дочери поразил их обоих:

— Вы отправляйтесь, а я остаюсь.

Пан Соболевский, опомнившись, открыл рот, чтобы привести Мадленку в чувство и напомнить, что он как-никак глава семьи, в которой должны считаться с его мнением, но жена, как всегда, его опередила.

— Что это тебе вздумалось? — с возмущением спросила она. — Мы немедленно уезжаем!

— Вы, но не я.

Госпожа Анна оторопела. Ей никогда не выказывали такого непочтения. Пан Соболевский начал нервно дергать ус: по опыту он знал, что жена вот-вот взорвется и тогда не миновать бури. Но госпожа Анна ничего не сказала. Она посмотрела на дочь и только покачала головой. Мадленка, не дрогнув, выдержала ее взгляд.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Если ты передумаешь, мы будем ждать тебя.

От родителей Мадленка прямиком направилась к Дезидерию. Завидев ее, слуга попытался скрыться, бормоча что-то о навалившихся на него делах, но Мадленка загнала его в угол и заставила выложить все последние слухи и сплетни, что носились в замке.

Крестоносца допрашивали епископ, Август и князь Доминик, при этом присутствовал королевский представитель пан Кондрат. Анджелика заперлась у себя в покоях, ибо у нее ужасно разболелась голова. Придворные князя шепчутся, что пленнику несдобровать. Воевода Лисневский, чья сестра была убита в Белом замке, так и вовсе требует сжечь рыцаря живьем, но сторонников у него мало.

Дамы, прежде ненавидевшие крестоносца, теперь взирают на него более благосклонно, ибо тот, кто прежде представлялся им чудовищем, оказался на поверку белокурым красавцем с фиалковыми глазами, и некоторые не прочь даже оставить ему жизнь, при условии, однако, что он не покинет замка. Про то, что он болен проказой, похоже, еще не было известно. Рассказывая, Дезидерий явно воодушевился.

— Вообще похоже, что дело деликатное, — шептал он, одним глазом тревожно посверкивая в сторону дверей, не подслушивает ли их кто. — Если бы его взяли в бою и приволокли силком, а то он сам сдался, добровольно, и казнить его — сраму не оберешься. Отпустить его нельзя, больно много он крови польской пролил, и что с ним делать — непонятно. Епископ Флориан пытался разговорить его, а в ответ слышал только поносные речи. Ничего они от него добиться не могут.

Дознание и впрямь не слишком продвинулось. Крестоносец твердо держался своей версии: он убил настоятельницу, он убил княгиню Гизелу и лже-Мадленку. Его заставили принести клятву на библии — он совершенно спокойно поклялся, что говорит правду, изменив, впрочем, несколько слов в формулировке, которых никто не заметил.