И Боэмунд протянул пану Кондрату мизерикордию, как две капли воды схожую с той, которой были убиты самозванка и княгиня Гизела.

— Потом я узнал, что это вовсе не юноша. Я проник в замок, чтобы убедиться в этом, но меня схватили. Князь Август Яворский, здесь присутствующий, нанес мне тяжкое оскорбление, подняв на меня руку. Тогда я стерпел это, ибо бог велел нам прощать, но решил, что этого я так не оставлю. И вот я здесь.

— Зачем ты убил Доброслава? — спросил князь Доминик.

— Я лишь поквитался с ним за ту стрелу, которую он всадил в меня в лесу. Ничего, кроме смерти, он за это не заслуживал.

— Какой негодяй, — потерянно повторял Август. — Боже, покарай его! Бедный Доброслав, упокой господи его душу, не было на всем свете слуги вернее его!

— Вы, рыцарь, удивительный человек, — с расстановкой проговорил пан Кондрат. — Большинство людей, обвиненных в преступлении, всячески изворачиваются и отрицают свою вину, а вы, напротив, словно гордитесь ею. Более того, вы, как я понял, по собственному почину явились сюда, хотя раньше отнюдь не торопились с признанием. Не кажется ли вам, что такое ваше поведение наводит на определенные размышления?

— Я не жалею ни о чем из того, что мне пришлось совершить в жизни, — спокойно ответил Боэмунд. — Что же до причин того, почему я поступил так, а не иначе, я думаю, князь Август подтвердит, что мне нечего терять. И князь Доминик тоже. Все они были там и видели то, что я так долго скрывал. После этого — делайте со мной что хотите, мне все равно.

Пан Кондрат обернулся к князю Диковскому, и тот, наклонившись к нему, шепнул несколько слов на ухо. Пан Кондрат нахмурился.

— Ах, вот оно что… У меня больше нет вопросов.

— Сын мой, — вмешался епископ, — если ты говоришь правду, то грехи твои ужасны. Но если ты хочешь своей ложью обелить кого-то…

— Уж не твоего ли сынка Сильвестра? — иронически осведомился Боэмунд, после чего бедный Флориан разом утратил и степенность, и важность, и дар речи и забормотал что-то совершенно невразумительное.

— Довольно, — резко сказал князь Доминик. — Все эти разговоры ни к чему не ведут. Панне Соболевской я дал слово, но тебе я никакого слова не давал.

— А я и не ждал от тебя ничего, — отозвался синеглазый и презрительно прибавил: — Шлюхин сын! Мне совершенно безразлично, что будет со мной, если ты не понял этого. Если бы я сам не пришел сюда, вы бы никогда не заполучили меня. Я ни от чего не отрекаюсь и готов ответить за все, что совершил, — но судьей мне будет бог, а не ты.

— Это мы еще посмотрим, — вмешался пан Кондрат.

— Ты проник на землю князя без охранной грамоты, — тут же подключился епископ Флориан, — ты был схвачен в нашем доме как лазутчик и только что сознался в двух тягчайших преступлениях. Тебя будут судить по законам княжества и королевства… Уведите его.

Боэмунд, казалось, только и ждал этих слов. Он взял меч, переломил его о колено и швырнул обломки к ногам Доминика. Его окружили солдаты Петра из Познани, и притихшая, ошеломленная толпа смотрела, как уводят того, чье имя еще совсем недавно наводило на нее такой ужас.

Мадленка скрылась вскоре после того, как увели крестоносца. Чутье подсказывало ей, что среди монахов, уносивших Франтишека с поля, она может найти еще кого-то знакомого, и она отправилась на его поиски. Тело Франтишека лежало в шатре, воздвигнутом неподалеку от поля; около тела был только один монах, которого Мадленка не знала. Она спросила, где братья, что явились с ним. Монах кивнул головою куда-то в сторону деревни и продолжал читать молитвы.

Подобрав юбку, Мадленка побежала в деревню. Монахов нигде не было видно. Зрители, разгоряченные происшедшим, возвращались с турнира, и Мадленка нырнула за кузницу Даниила, чтобы не попасться им на глаза. Неожиданно чья-то рука зажала ей рот, а другая оттащила назад, в щель между поленницами.

— Тихо! — шепнул ей голос брата Киприана. Мадленка только и могла, что коротко кивнуть.

Толпа валила мимо кузницы, и до Мадленки доносились отдельные голоса:

— Однако жаркая сеча была!

— Да, и посмотреть не жалко.

— Экая духота: к дождю, верно!

— Не накликай, дурень!

— Как ты думаешь: будет дождь или не будет?

— Может, будет, а может, нет: бес его знает! Так он что, крестоносец?

— Крестоносец, знамо дело!

— Пойдешь смотреть, как его казнить будут?

— А то! Думаешь, на кол посадят?

— Нехорошо, он же рыцарь все-таки.

— Ха! А в Белом замке вон не побоялись.

— Ну и где они теперь? Это ведь он их порешил, голубчик.

— Нет, наверное, голову отрубят и концы в воду.

— Езус, Мария, не задавите! Куда прешь, рожа наглая?

— На себя посмотри, образина несчастная!

— Тьфу на тебя!

— А рыжая та что?

— Рыжая она рыжая и есть: не потемнеет!

— Ха-ха-ха!

— Судить будут, это точно.

— Да какой суд!

— Ребенка потеряла, ребенка! Ой, батюшки! Не видели, люди добрые? Вот такого росточка…

— Могу сделать другого, коли захочешь.

— Ишь, чего вздумал! Да чтоб у тебя все отсохло и отвалилось, чтоб ты сдох без христианского погребения, чтоб тебя…

— Эка заладила, право слово…

Киприан из Кельна наконец отпустил Мадленку, и она повернулась к нему лицом. Второго монаха она вспомнила сразу же: он был в числе тех, кто с Боэмундом провожал ее от Мальборка до Каменок.

— Киприан! — вскрикнула Мадленка. — Что же теперь будет?

Хронист улыбнулся, глядя на нее.

— А ты, панна Магдалена, в платье лучше смотришься, чем в нашей одежде.

— Киприан! — Мадленка сердито топнула ногой. — Зачем ты пустил его сюда?

Киприан посерьезнел и вгляделся в нее.

Зачем? Думаешь, я мог его удержать? Он не из тех, кто позволит другим навязывать свою волю, и мне казалось, тебе это должно быть хорошо известно.

— Но зачем, зачем он это сделал? — застонала Мадленка, вцепившись в отчаянии в свои волосы и измяв красивую сетку. — Ведь его же убьют! О, боже мой!

Киприан прикусил верхнюю губу.

— Я давно его лечу, — сказал он коротко.

— Так ты знаешь?.. — жалобно спросила Мадленка.

— Да. Он обречен и знает это. Бог запрещает лишать себя жизни самочинно, и брат Боэмунд, я знаю, искал смерти на поле боя, когда понял, что нет такой силы в мире, которая исцелит его. — Киприан слабо улыбнулся. — Он говорил мне, что хочет умереть как рыцарь и человек, а не околеть в струпьях, как собака. — Мадленка всхлипнула, — Но он слишком хороший воин, и никто не мог его победить. Поэтому, когда он узнал от Ансбаха, что твой боец подкуплен, и сказал, что отправится сюда, я не стал отговаривать его.

Мадленка шмыгнула носом. Разумеется, синеглазый думал прежде всего о себе, а не о ней. Или о ней