между прочим, был Эл Триподи) и, по сути, рассказывать про изнасилование. По настоянию Гэллагер я согласилась, хотя и отчаянно трусила. Потом долго билась над заглавием. В конце концов назвала так: «Заключение».

По заведенному порядку я раздала участникам семинара приготовленные ксерокопии, а после этого прочла стихотворение вслух. Пока читала, с меня сошло семь потов. Кожа горела, к щекам прилила кровь, в ушах и подушечках пальцев началось покалывание. Я чувствовала реакцию слушателей. Студенты остолбенели. Все взгляды устремились на меня.

Потом Гэллагер велела мне прочесть то же самое еще два или три раза. Но сначала предупредила, что каждый студент должен будет высказать свою оценку. Повторное чтение стало для меня настоящей пыткой, еще более жестокой, чем в первый раз. До сих пор не могу понять, зачем Гэллагер вынесла «Заключение» на семинар да еще, вопреки сложившейся практике, устроила фронтальный опрос. С ее точки зрения, значимость этих стихов определялась глобальным характером темы. Судя по ее действиям, она, видимо, хотела внушить это не только слушателям, но и мне самой.

Однако почти все участники семинара отводили глаза.

— Кто начнет? — спросила Гэллагер.

Она не собиралась отступать от плана. Весь ее вид говорил: для этого мы и собрались.

Многие не на шутку оробели. Вместо ответов звучали штампы: «смело», «весомо», «дерзко». Несколько человек попросту разозлились, что их заставляют выступать: они сочли, что навязывание таких стихов равносильно акту агрессии — как со стороны преподавателя, так и с моей стороны.

Эл Триподи спросил:

— Положа руку на сердце: у тебя ведь нет таких желаний, верно?

Он смотрел мне в глаза. Почему-то я вспомнила отца. В этот миг остальные слушатели перестали для меня существовать.

— Каких именно?

— Ну, прострелить ему колено, ножи вонзить во всякие места. Это же несерьезно.

— Это абсолютно серьезно, — ответила я. — Мне действительно хочется его убить.

Наступила пауза. Все уже высказались, кроме Марты Флорес, нелюдимой латиноамериканки. Когда Гэллагер предоставила ей слово, девушка отказалась отвечать. Гэллагер настаивала. Мария сказала, что ей трудно говорить. Тогда Гэллагер предложила устроить перерыв, чтобы Мария сформулировала свое мнение, а потом все же выступила наравне со всеми.

— Необходимо, чтобы все до единого прокомментировали эту работу, — повторила она. — То, что вы сегодня услышали, дорогого стоит. Я считаю, каждый должен это осознать и оценить. Высказывая свое суждение, вы подставляете плечо автору.

Мы вышли на перерыв. Эл Триподи продолжил свой допрос в мощенном каменными плитами коридоре, у пыльных стеллажей с монографиями и почетными дипломами профессорско-преподавательского состава. Я изучала дохлых жуков, которым в свое время не посчастливилось выбраться из-за стекла.

До него не доходило, как у меня поднялась рука написать такие слова.

— Я его ненавижу, — объяснила я.

— Но ты же настоящая красавица.

Впервые услышав такое в свой адрес, я в тот момент не сообразила, что он выразил расхожее мнение. Ненависть и красота несовместимы. Как любая девушка, я жаждала быть красивой. Но меня действительно переполняла ненависть. У Триподи это не укладывалось в голове.

Я призналась, что меня преследует навязчивая идея. Неотступное видение. Каким-то образом я добираюсь до насильника и делаю с ним все, что пожелаю. Подвергаю его не только тем пыткам, которые описаны в стихотворении, но и куда более жестоким.

— Чего ты этим добьешься? — спросил он.

— Просто отомщу, — сказала я. — Тебе не понять.

— Да, верно. Мне тебя жаль.

Мой взгляд опять устремился на дохлых жуков, которые валялись в пыли, сложив тонкие ножки и выгнув усики, похожие на человеческие ресницы. На моем лице не дрогнул ни один мускул, поэтому Триподи ни о чем не догадался, но меня обожгло стеной огня. Я не намеревалась становиться объектом жалости — ни для кого.

После перерыва Мария Флорес не вернулась. Меня это вывело из равновесия. Что за малодушие, думала я, закипая от досады. Я не заблуждалась насчет своей внешности и в течение трех часов, отведенных на практикум Гэллагер, могла не заботиться о красоте. Написав для меня первую строчку и настояв на обсуждении моих стихов, Тэсс дала мне мандат — право на ненависть.

Ровно через неделю слова Гэллагер «Если тебя поймают» зазвучали пророчеством. Пятого октября, шагая по улице, я увидела насильника. К ночи я уже перестала звать его про себя насильником — у него появилось имя: Грегори Мэдисон.

В тот день у нас по расписанию был семинар Тобиаса Вульфа.

Вульф, с которым мы познакомились тогда же, когда и с Гэллагер, оказался куда более толстокожим. Он был мужчиной, а в те дни мужчина должен был прежде всего чем-то меня удивить, чтобы я отнеслась к нему со вниманием, не говоря уже о доверии. На первом же семинаре Вульф заявил, что его личность не играет никакой роли: единственное, что должно интересовать аудиторию, — это художественная проза. Тогда я, твердо решившая стать поэтом и, по счастью, зачисленная на литсеминар, заняла выжидательную позицию. В этой аудитории я оказалась единственной второкурсницей и единственной любительницей прикольной одежды. «Прозаики» большей частью носили новенькие джинсы и крахмальные рубашки, джемпера с логотипами спортивных команд и лишь изредка — прямого покроя пиджаки из шотландки. А поэтам необходим полет.

Спортивная символика им по барабану. Я считала себя поэтом. Тобиас Вульф, со своей военной выправкой и безапелляционностью критических суждений, не мог быть героем моего романа.

Перед занятиями нужно было перекусить. Я вышла из «Хейвена» и направилась вдоль по улице. Прожив в Сиракьюсе примерно месяц, я стала, как все, бегать на Маршалл-стрит за любой надобностью — то за сэндвичами, то за тетрадками. Особенно мне полюбился один продуктовый магазинчик. Хозяин, разговорчивый старик-палестинец, каждый раз приветствовал меня: «Добрый день!» — с ударением на «добрый».

Впереди, на некотором расстоянии, я заметила чернокожего, который беседовал с подозрительным на вид белым парнем. Белый стоял в боковом проезде, облокотясь на ограду. У него были длинные каштановые патлы и небритая физиономия. Рукава белой тенниски, закатанные до подмышек, обнажали бугры бицепсов. Чернокожий был виден только со спины, но бдительность вошла у меня в привычку. Я перебрала по памяти все пункты моего списка: рост сходится, телосложение сходится, осанка знакомая, общается с подозрительным типом. Срочно перейти на другую сторону!

Так я и сделала. Перешла на другую сторону и продолжила путь. Ни разу не оглянулась. Еще раз перешла через проезжую часть и оказалась в знакомой лавчонке. Тут время замедлило ход. Вспоминаю подробности, какие обычно забываются. Я знала, что буду возвращаться тем же путем, и постаралась взять себя в руки. Выбрала персиковый йогурт и «Тим-соду» — кто меня знал, тот бы сразу понял: со мной творится что-то неладное. Пробивая чек, палестинец вел себя суетливо и неприветливо — никакого тебе «Добрый день».

Оказавшись на тротуаре, я поспешила для безопасности перейти на другую сторону и стрельнула глазами в направлении проулка. Там никого не было. Справа от меня, на этом же тротуаре, стоял полицейский. Он только что вышел из патрульной машины. Высоченный, под два метра, с морковно-рыжей копной волос и такими же усами. Похоже, он никуда не спешил. Оценив обстановку, я заключила, что угрозы нет. Просто меня охватил (хотя и более остро, чем прежде) привычный страх, который после изнасилования внушали мне все чернокожие. Я взглянула на часы и ускорила шаг. Не хотелось опаздывать на семинар к Вульфу.

Вдруг откуда ни возьмись впереди появился насильник. Он приближался, наискосок перебегая через проезжую часть. Я не остановилась. Не закричала.

У него на лице играла улыбочка. Он меня признал. Для него это было как прогулка в парке: вышел пройтись и встретил знакомую.