Даниил был старше Андрея на несколько лет. Он имел мягкий характер, старался быть немногословным, но мысли свои излагал четко и не оставлял возможностей для домыслов, а говорил тихо и неторопливо. Его ласковые глаза темнели, когда он был взволнован или разгневан. А когда он о чем-то глубоко задумывался, начинал по привычке дышать на руки, будто отогревая озябшие ладони.

С первого дня после прихода в монастырь Андрей был заботливо принят в келье Даниила.

Они скоротали вместе уже две лютых зимы, долгими зимними вечерами под завывания вьюг успели многим поделиться, но оба догадывались, что у них обоих было в жизни что-то заветное, о чем они умалчивали.

Оценив одаренность Андрея, Даниил старался не мешать ему идти по однажды выбранному творческому пути. Он охотно посвящал Андрея в тайны мастерства, полученные за годы работы, но делал это осторожно, ненавязчиво. Андрей в свою очередь сознавал, что Даниил сильнее его в замысле иконных сюжетов. А Даниил чувствовал превосходство Андрея в умении выбрать нужный для той или иной иконы цвет.

Жизнь двух живописцев текла мирно. Они старались быть в стороне от всего, чем наполнялся монашеский быт, посвящая редкий досуг чтению хранящихся в монастыре манускриптов. Андрей увлекался чтением Евангелия и во время работы рассказывал прочитанные и заученные им главы.

Намокший под дождем боярин Крапивин рывком отворил дверь и смело шагнул в келью.

– Кто тута Андрей Рублев?

Даниил оглядел вошедшего, а тот от его взгляда торопливо перекрестился.

– Меня так зовут, – сообщил спокойно Андрей.

– Надобен ты мне. Хочу, чтоб икону сотворил.

– Какую икону? – спросил Андрей, все так же не отрываясь от работы.

– Погляди, – протянул боярин икону, поспешно достав ее из сумы.

Андрей встал и, мельком взглянув на пришельца, взял икону и позвал Даниила.

– Погляди, отец, какая византийская древность.

– Святитель Василий, – сказал Даниил, внимательно рассмотрев икону.

– Он самый, – поспешно подтвердил гость, обрадовавшись, что иконой заинтересовались оба живописца. – Сделай милость, сотвори с нее повторение, только побольше, но чтобы точь-в-точь.

– Уволь, боярин. Сего не делаю. Но могу написать новую по своему разумению.

– Да как же можно такое сказывать? Ты все можешь. Люди сказывают. Боярин Тимофей, сродственник мой, купил у тебя две иконы.

– Мною написанные, но не повторы с древних икон. Грешно писать повторения без умения, да еще с неповторимой византийской древности.

Разозлившись, боярин покраснел и дышал открытым ртом.

– Судишь ходко. Умником себя выставляешь. Добром не согласен, так заставят. Я, брат, обид не прощаю. Заставлю сотворить повтор.

– Заставить можно пекаря просфору испечь, да и то не всякого. Иконы пишутся по велению души.

– Вот ты и повели своей душе написать надобную мне икону.

Андрей вернул икону боярину и, сев на прежнее место, спокойно сказал:

– Сделай милость, освободи нас от своего дыхания.

– Смотри! Пожалеешь! Ишь, до чего заелся на Божьих хлебах. До самого Никона дойду, а писать икону тебя заставлю. Крапивин слов на ветер не кидает. Попомни!

Когда пришелец ушел, Андрей, устало склонив голову, сказал:

– Если станут заставлять…

– Никон с разумением, – махнул ладонью Даниил.

– Но уж больно угодничает перед знатными боярами. А этот по бороде видать, что знатен. А икона у него просто диво дивное. Радостно даже, что подержал такую древность в руках.

Задумавшись, Андрей поднялся с места, отворил дверь кельи, и стало слышно, как капли дождя щелкают по лужам.

– А ведь придет время, отец Даниил, когда иконописцы, держа в руках писанные нами иконы, будут уклоняться писать с них повторения, уважая память тех, кто их сотворил. Будут у Руси свои иконы, неповторимые, как она сама.

Стоя у раскрытой двери и слушая шум дождя, Андрей сказал уверенно:

– До самой ночи не перестанет. Спать под его шум люблю, – сны радостные снятся…

Бывало, что изограф Прохор из Городца чередовал иконописание и книгописание, а обладая четким почерком, занимался этим с присущим ему трудовым усердием.

Солнечным утром, сменившим дождливость, Прохор, подвинув стол к открытой двери кельи, исписывал очередной пергаментный лист заказанного ему Евангелия. Прикрыв правый глаз, старательно выводил на листе буквицы слов Евангелия от Иоанна.

Рано став монахом Троицкого монастыря, Прохор втаптывал в житейскую тропу пятидесятый год. Бородка у Прохора острым клином, а волосы в ней курчавятся, оттого что на ночь заплетает их в косицу. Лицо под сеткой морщин бескровно и костисто. Серые глаза смотрят ласково, но пытливо из глубоких впадин. Узкие ладони с тонкими пальцами в жгутиках сухожилий. В монастыре иконы, писанные его кистью, привлекали внимание мирян и охотно покупались.

Выговаривая вполголоса написуемые слова, Прохор услышал возле двери шаги, а следом тихо прозвучало привычное приветствие, призывавшее Бога помочь в трудах.

Дописав буквицу и взглянув на подошедшего, Прохор спросил:

– С чем пожаловал ко мне, грешному, мудрый отец Епифаний?

– С вестью, коя и для тебя будет удивительна.

Гость стоял перед Прохором, заложив руки за спину. Он был высок и худощав. Из-под скуфьи мягко ниспадают на плечи пряди темных волос. Лицо холеное. Бородка веером прикрывает подбородок и щеки. Взгляд темных глаз быстр и остр. Об Епифании идет молва как о дотошном правдивом летописце – недаром люди величают его то мудрый, а то даже и премудрый.

Епифаний свободно изъясняется на латинском и греческом языках, а главное, памятлив на все, чем жила и живет Русь. Игуменом Сергием в Троицком монастыре ему доверена сохранность редчайших по древности книг и летописей, многие из которых Епифаний хранит в тайнике под одной из башен. Завел тайность хранения он после того, как Тохтамыш предал в Московском Кремле огню книги и летописи.

Живет он в Троице из-за ее близости к Москве. Здесь Епифаний находит возможности узнавать от ходоков обо всем происходящем за стенами монастыря. Он дружит с Прохором и доверяет ему во всем.

– Догадываюсь о чем. Слыхал небось, что отказался Андрей ладить повтор византийской иконы.

Собеседник в ответ кивнул.

– А вот слыхал ли о том, что он до прихода в сию обитель, обретаясь в Новгороде, удостоился чести быть учеником самого Феофана Грека. Надобно, Прохор, дознаться об этом доподлинно. Порасспроси Даниила Черного или даже самого Андрея.

– Сам его и спроси.

– Тебе сподручнее – ты ж вывел его, учил ремеслу иконописному.

– Я не пойму, чего особенного в том, что Андрей обучался у Феофана? Все мы у кого-то обучались, а потом сами заводили учеников.

– Будто не знаешь, какая великая слава идет о Феофане? Из-за славы Феофана и Андрею внимание.

– Зря такое говоришь, Епифаний. У Андрея большое одарение… Легок на помине. Сам, кажись, ко мне идет.

Андрей, поравнявшись с кельей, отвесил поясной поклон.

– Куды торопишься? – спросил Прохор.

– К отцу Никону позван.

– Дозволь спросить, доводилось ли тебе знавать византийского живописца Феофана Грека?

– Сподобился такой чести. Так и ты, отец Епифаний, должно быть, тоже знаешь его.

– Не угодно Богу было нас свести, но хорошо наслышан о сем великом человеке. Ты уж порасскажи нам о нем, каков он.