отчине своей суд честный и правый, согласно законам моим и воле Господа нашего, а мне служи не за грош, а за совесть — верой и правдой!
Патрикеев протянул поднос с большим золотым крестом, и Василий Медведев опустился на одно колено.
— Тебе, матушка, земля русская, и тебе, батюшка, государь мой Иван Васильевич, служить буду словом и делом, верой и правдой, не щадя здоровья и живота своего, до последнего вздоха, до последней кровинки. Чести отчизны моей, княжества Московского, не уроню нигде ни чином, ни помыслом, а силу державную и власть великокняжескую укреплять буду везде и всегда, да детям и внукам своим так же накажу. На том и целую этот крест.
Новый дворянин московский Василий Медведев почтительно прикоснулся к холодному гладкому золоту, до блеска отполированное несметным числом подобных прикосновений, и в эту минуту, взволнованный нежданным поворотом судьбы: еще вчера — простой безвестный воин, а нынче — дворянин великого князя, исполнитель дела державной важности, — он вовсе не думал, не гадал, как часто потом будет вспоминать эту так складно сказавшуюся и столь тяжкую для исполнения клятву…
Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего.
Не дано…
…После сумрака терема яркое мартовское солнце больно сверкнуло в глаза, Василий зажмурился, и вдруг на кремлевской звоннице ударили сразу все колокола. Им тут же ответили другие, где-то рядом, потом еще, и еще подальше, и вот уже над всей Москвой повис густой, разноголосый колокольный звон. И внезапно мелькнула в голове Медведева шальная, тщеславная мысль, что это в его честь, но он тут же догадался, в чем дело…
А в гридню великого князя вбежал запыхавшийся Патрикеев и громко, восторженно объявил:
— Государь! Сын!.
Иван Васильевич радостно встрепенулся и тут же направился в палаты супруги своей, великой княгини Софьи, в девичестве греческой княжны, племянницы Константина Палеолога, последнего императора некогда могучей Византии.
Придворные бояре, князья и вельможи улыбались и кланялись, а сами боязливо жались к стенкам, отступали на всякий случай подальше, опасаясь, не дай Бог, невольно вызвать его гнев, ибо хорошо знали еще одно прозвище великого князя, которое забудут потомки —
А он шел длинными коридорами, миновал широкие палаты, спускался и поднимался по лестницам большого кремлевского терема, с упоением слушал колокольный звон, и казалось ему, что в многозвучном медно-бронзовом хоре он хорошо различает голос того единственного колокола, который совсем недавно звал на вече строптивых смутьянов, а сейчас смиренно и послушно, вместе с тысячами своих покорных братьев бьет здравицу в честь рождения его сына…
Но вовсе не об этом, втором, сыне от второго брака думал великий князь Иван Васильевич, — он думал сейчас о судьбе своего первенца Ивана, уже нареченного его наследника, уже коронованного на будущее великое княжение, и в эту минуту он не мог бы даже вообразить, что вовсе не Ивану, а именно этому, второму, который только что увидел свет, суждено стать владельцем шапки Мономаха, московского престола и верным продолжателем начатого отцом дела…
Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего.
Не дано…
Глава вторая
«Добро пожаловать, дорогой хозяин!»
Совсем недалеко от Москвы проходила граница Великого княжества Литовского, всего каких-то сто восемьдесят верст[5] по Калужской дороге, через Боровск, Кременск, Медынь, и вот он — рубеж на Угре, — если скакать во весь опор да менять лошадей, — за неполных шесть часов управиться можно, и в последующие годы жизни Медведеву не раз так и придется мчаться, а однажды, спасаясь от погони и увозя из-под топора палача одного знатного вельможу, он проделает это расстояние и вовсе за четыре часа…
Однако все это произойдет еще не скоро, а сейчас, в середине апреля 1479 года, впервые проделывая этот путь, Медведев ехал очень медленно, не торопясь, внимательно изучал новую дорогу и старался запомнить все, что может пригодиться впоследствии, а спокойный, размеренный шаг вороного низкорослого, но крепкого коня вполне его устраивал.
За год до своей гибели подарил отец двенадцатилетнему Василию жеребенка. «Сейчас он такой же малыш, как ты, — сказал, — воспитаешь старательно — вырастет для тебя добрым товарищем». В маленькой степной крепости дел у мальчика, растущего без матери, немного было, вот он и тратил все свое время на коня любимого — чему только его не выучил, и часто потом бывало, в опасных южных степях, где смерть прячется в каждом овраге и за каждым кустом, они в такие засады и переделки попадали, что расскажешь кому — не поверят, и не раз уже спасал жизнь Василию мудрый отцовский подарок; хотя самого отца вот уже шесть лет как нет в живых, и так трудно с этим смириться, и так его не хватает, да что уж поделаешь — он достойно прожил свою жизнь воина, а теперь Василий совсем один остался на всем белом свете, и сам за себя стоять нынче должен, и дело свое мужское, воинское, исполнять с честью…
В тот год весна пришла рано, и теплые дни наступили сразу после мартовских заморозков. Всего три дня неторопливого пути с отдыхом и ночевками понадобились Медведеву, чтобы достичь Медыни, откуда до его новых владений оставалось уже совсем рукой подать, и чем ближе подъезжал он к литовскому рубежу, тем меньше встречалось на дороге путников, мирные селения принимали все более воинственный вид, — из небольших бойниц в прочных деревянных частоколах выглядывали, поблескивая на солнце, гладкие стволы пищалей, а недалеко от Медыни он миновал обугленные развалины, где, вспугивая стаи ворон, выли одичавшие псы, да чуть поодаль, на холме, светлела горстка еще не успевших почернеть от времени могильных крестов.
В Медынь Василий прибыл к середине третьего дня и решил было заночевать на здешнем постоялом дворе, чтобы завтра с утра выехать и еще до полудня быть дома, однако, прикинув, что до границ его владений осталось всего каких-то тридцать верст, передумал, тем более что постоялый двор более походил на разбойничий притон, чем на уютное тихое место, где можно спокойно провести ночь.
Не успел Медведев войти, как наглый бродяга подозрительного вида (молодой, тело крепкое, одет в слишком нарочитые лохмотья) стал приставать с расспросами: кто он, мол, таков, откуда, да куда путь держит, давно ли в этих краях и не собирается ли часом за рубеж. Василию это не понравилось, и он коротко, но ясно (молчаливым пинком) объяснил, что не расположен к беседе. Бродяга сверкнул глазами, но задираться не стал и правильно сделал, потому что Медведев сразу увидел, что здесь лишь два человека, которые могут представлять опасность, а с двумя он шутя бы справился. Кроме того, было ясно, что этот бродяга вместе со своим оборванцем-товарищем, который сидел в темном углу, прикрывая лицо, и точно так же походил на ряженого, ожидали вовсе не Медведева, и, наверно, было у них какое-то свое дело, ход которого они не хотели нарушать непредвиденными стычками с неизвестным исходом, а потому оба предпочли отступить в темноту и оттуда еще некоторое время внимательно наблюдали за Медведевым, который, казалось, не обращал на них никакого внимания, хотя и не упускал обоих из виду в продолжение всего обеда.
Как часто впоследствии Медведев, вспоминая во всех подробностях этот момент, корил себя за то, что не придал должного значения подозрительным бродягам! Быть может, тогда много дурного не случилось бы, десятки людей остались живы и все-все пошло бы совсем по-другому. Но не было ему тогда никакого тайного знака свыше, не было озарения, не было решительно ничего, что предсказало бы, как важнейшие события его грядущей жизни окажутся связанными с этим мелким и незаметным будничным происшествием.
Редко, очень редко рождаются люди, которым Господь позволяет разглядеть некоторые образы
