презрительных взглядов писателей.

Александр Твардовский, так же как и Каверин, пытавшийся спасти для широкого русского читателя Солженицына, завершил свое предельно сдержанное письмо к Федину словами, исполненными безнадежности: «…Кончаю свое послание, как уже сказал, без особых упований на благоприятный практический его результат».

Когда Константин Федин пишет личные письма под копирку, первый экземпляр — адресату, второй — в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства), когда он этак примеряет себя к истории — это может вызвать лишь улыбку.

Когда он ограждает себя клопиным порошком от литературы, когда загоняет поэтов и писателей в петлю, — тут уж не до улыбки.

Мне пришлось быть невольным слушателем речей Федина. Видеть его много раз. Заслуживает внимания, пожалуй, лишь один эпизод.

У входа в дом творчества «Переделкино» столкнулись Константин Федин и моложавый порывистый Елизар Мальцев, добрейший, верноподданный Елизар Мальцев, удостоенный в свое время даже должности секретаря писательского парткома.

Елизар Мальцев — ученик Федина. К. Федин был в Литературном институте его наставником, его любовью, его самым большим авторитетом. И даже творцом его литературного псевдонима.

Фамилия Елизара Мальцева — Пупко. Как с такой фамилией выходить на писательскую дорогу?! Елизарий Пупко решил назваться Елизаром Большовым. Пришел за советом к своему любимому учителю — К. Федину. Федин взглянул на коренастого ученика и воскликнул добродушно:

— Ну какой же вы Большов?! Вы — Мальцев!

Так Елизарий Пупко стал Елизаром Мальцевым, известным в России прозаиком, благополучным автором романов о труде, сценариев, либретто оперы «От всего сердца», поставленной в Большом театре. И даже лауреатом Сталинской премии.

Твардовский его недолюбливал и никогда не печатал, хотя проза Елизара Мальцева была порой близка по своей «осадке в жизнь» новомирской.

Елизар Мальцев столкнулся со своим учителем Фединым у входа в Дом творчества в дни разгрома «Нового мира».

Константин Федин улыбнулся своему ученику. Мальцев преградил ему путь и резко спросил, понимает ли он, Федин, что творит.

— Вы не только «Новый мир» убили, вы убили целое направление в русской литературе!

У Федина дрожали губы…

…Я не знал в Союзе писателей СССР человека, которого бы ненавидели столь яро и единодушно. Его презирали и правые, и левые, и «болото», готовое ради корысти возлюбить все и вся. Даже коренников «палаческой гильдии» Грибачева и Софронова, даже Кочетова и Суркова презирали меньше. Обыкновенные конвойные овчарки, не более того. Ринутся, на кого прикажут.

Константин Федин пошел в каратели не от нужды. Вряд ли кто-либо мог принудить его стать «генеральным опричником»… В ЦК партии поняли, что он готов на все.

Остается понять, казалось бы, непостижимое.

В кровавые сталинские времена Константин Федин не растерял славы порядочного человека. Он и в самом деле никогда не бывал ни штатным оратором проработочных кампаний, ни «литературным консультантом» НКВД, — словом, он брезгливо отстранился в свое время от когорты фадеевых — ермиловых.

Почему же в шестидесятые годы, когда не было уж ни Сталина, ни Молотова, а затем и Хрущева, почему он, Константин Александрович Федин, бывший «серапион», пустился во все тяжкие? Чем объяснить этот страшный распад личности?

Конечно, прежде всего, оскудением и утратой таланта. Последний многословный фединский роман «Костер» можно дочитать до конца, по меткому замечанию московского критика Л., только по приговору военного трибунала. Деликатный читатель «Нового мира» старался догорающий фединский «Костер» просто не замечать.

Утрата таланта — причина главная, типовая. Не случайно той же горькой дорогой, вниз ступень за ступенью, прошли и Леонид Леонов, о котором Максим Горький некогда неосмотрительно сказал, что «Леонов талантлив на всю жизнь», и Леонид Соболев, автор «Капитального ремонта», ч. 1, а второй части так и не создавший.

Генеральные каратели, как показал опыт, из бывших талантов и рекрутируются…

Однако есть ведь и обратные примеры.

Не стал коллаборационистом старейший прозаик Федор Гладков, друг Горького. Ему старость тоже таланта не прибавила. Он так и остался, в школьных учебниках, автором давнего романа «Цемент», а не поздних своих повестей. Тем не менее Федор Гладков не пожелал играть с палачами в их кровавые игры. До конца дней своих.

По-видимому, кроме типового, нужен еще и индивидуальный толчок в спину, который низвергает в омут.

Исследователи современной литературы в СССР, как правило, не касаются внутрисемейных писательских конфликтов, с их мотивациями, порой зыбкими, субъективными и спорными.

Однако кому не известно, как много значат в жизни писателя его тылы. Скажем, против чего возражает или на чем настаивает любимый им человек. Удерживает от бесчестных поступков: «Ты не сделаешь этого!» или, напротив, подталкивает к ним: «Что завтра твои дети будут есть?!»

Нравственному крушению бесхарактерного, недоброго, самолюбивого Константина Федина в большой степени способствовала смерть его первой жены, Д., прямой, честной женщины. Об этом говорили мне и писатели, и их дети, жившие с Фединым десятки лет бок о бок.

Первая жена Федина, утверждали они, не простила б ему подлости. Она была человеком не просто честным, а человеком редкой храбрости: демонстративно, на людях, заговаривала со вдовами и детьми расстрелянных писателей, помогала им.

«Я никак не могла понять в свои восемь лет, почему мама так подолгу простаивает с Д., — рассказывала мне внучка убитого Сталиным писателя Бергельсона. — Д. окликала нас, мы задерживались иногда посреди двора. Мела поземка. Я коченела от холода. А мама, не давая мне удрать, говорила и говорила с Д. О пустяках. Ни о чем.

Только позднее я осознала героизм Д. Ведь здесь, в колодце писательского дома на Лаврушинском, нас видели изо всех окон… И те, кто шарахались от нас, как от чумы. И дворники-стукачи».

…Со смертью Д. Константин Федин перестал стыдиться своих поступков. Одно осталось: «Дайте умереть спокойно!»?

Тогда-то и пристало к нему это прозвище — «Чучело орла».

И в этот раз, в мой последний приход в Союз писателей, оно проплыло мимо меня — безжизненное, с остекленевшими, светлыми до пустоты глазами. Высохшее, словно мумифицированное лицо Константина Федина, с его некогда гордым профилем и хищновато-тонким носом, и в самом деле напоминало не орла, а чучело орла из школьного кабинета биологии.

… Сломленный, почти всегда нетрезвый и остроумный поэт Михаил Светлов, кормившийся переводами с языков народов СССР, однажды был остановлен в Клубе писателей бесталанным толстяком- туркменом, который начал упрекать Михаила Светлова в том, что тот «перевел его стих совсем-совсем неправильный».

— Будешь шуметь, — весело сказал подвыпивший Светлов, — я переведу тебя обратно.

Сколько их появилось в литературе, таких новоявленных «литературных баев», созданных талантливыми русскими поэтами-переводчиками.

Когда-то была нужда в акынах, славящих Сталина; поэты-переводчики «создали» Джамбула и Сулеймана Стальского… От современных джамбулов реже требуют славословия, чаще — участия в травле талантов.

Богатейшие, в своих республиках, домовладельцы и хозяева бесчисленных отар, эти безымянные литературные баи в Москве, на писательских съездах, стали опорой любого мракобесия…

Тот же Михаил Светлов, имея в виду и эту «странность» культурно-национальной политики, придумал