национального сознания книга властям не нужна), Виктор Банев объясняет с усмешкой: «… Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать — не тошнить, а уже рвать, — я принимаюсь за дело…»

Разумеется, Виктор Банев пьет, пьет с кем угодно и когда угодно. И с прогрессистами, и с чинами безопасности… Поэта удостоил в конце концов своим вниманием сам Президент…

В фантастическом городе от Президента зависит все. «Страны, которые нравились Президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые Президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические».

— Виктуар, — говорит Президент вызванному им Виктору Баневу, — вы хотите по-прежнему иметь кусок хлеба с маслом? Тогда перестаньте бренчать!.. «Его превосходительство намекал на мои упражнения с банджо в молодежных клубах…»

Президент на этот раз милостиво отпустил Банева, но его тут же перехватывает бургомистр, который ему, популярному поэту, любимцу молодежи, по мнению властей, предлагает… выступить против очкариков. «Осуществление потребует некоторого напряжения совести», однако…

Некто опытный нашептывает Баневу: «Продаваться надо легко и дорого — чем честнее перо, тем дороже оно обходится власть имущим…»

Кто знает, может быть, и продался б Виктор Банев, как продались до него многие, но писательская тропка завела его в школу, где его попросили выступить перед детьми. Он мелет что-то привычное, и вдруг слышит в ответ (и читатель понимает: это не слова детей, это слова авторов, брошенные ими в лицо поколению, стоящему у власти или пресмыкающемуся перед властью):

«Вы сожрали себя, вы растратили себя на междоусобные драки, на вранье и борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая новое вранье».

«Вы просто никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?..»

Виктор Банев в панике: «А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело армию до такого положения… Разрушить старый мир и на его костях построить новый — это очень старая идея. И ни разу она не привела к желаемым результатам… Жестокость жестокостью не уничтожишь».

С насилием нельзя покончить насилием — это генеральная идея века. Идея Пастернака. А теперь и идея Стругацких. Куда она ведет?

Виктора Банева — к отчаянию. Он даже «сочиняет» песню, принадлежащую Владимиру Высоцкому, самому популярному в эти годы барду России:

Но это здесь, на земле. А там, в книжном мире социальных утопий, — победа: очкарики захватили город. Уже знакомая нам по «Улитке на склоне» развязка, — Перец стал директором. Очков он, правда, не носил.

Тема исторической победы прогресса тут, в этой более ранней книге, сдобрена юмором; Банев рад. Его ужасает только то, что очкарики, суперы проклятые, ром и виски превратили в воду. «Основу подрывают, краеугольный камень, — негодует он. — Трезвенники, мать их…»

Вот уж этого он от прогресса не ожидал! «Еще один новый порядок. А чем порядок новее, тем хуже, это уже известно».

Неправомерно, конечно, отождествлять героев и их авторов. Однако у художественного повествования есть своя логика изображения, логика впечатляющего удара. В творческой жизни братьев Стругацких появилось уже несколько точек отсчета, позволяющих провести мысленную линию. Скажем, милый прогрессист Перец, совестливый поэт и жизнелюб Банев и — сами братья Стругацкие, талантливые люди, по праву обретшие мировую славу и уступившие настояниям своего Президента — не бренчать по молодежным клубам. Стоит ли, в самом деле, «бренчать», если в результате фантастических по кровавому размаху катаклизмов к власти все равно придет некто в сатанинских очках с треснувшим стеклом…

Если б этой дорогой пошли лишь братья Стругацкие!

Мировоззренческий поворот талантливых писателей отражает сегодняшний пессимистический взгляд огромной массы советской интеллигенции, запуганной «открытыми» судами и арестами инакомыслящих и потому пустившейся на благоразумные рассуждения: «Новое всегда хуже. Власть есть власть. Эти хоть не начнут массового террора…»

Сахаров и Юрий Орлов шли своей дорогой. Братья Стругацкие — своей; не будем преуменьшать их заслуг.

Спасибо им за то, что они успели сделать: после запрещения Солженицына, тюремной литературы и вообще реалистической литературы с остро-критическим зарядом фантастика, как видим, действительно взвалила на свои плечи опасный груз и — два года несла его самоотверженно: миллионы читателей, любителей фантастики, оказались, неожиданно для самих себя, в эпицентре социальных бурь, и Бог знает сколько миллионов читателей прозрело, размышляя над непривычно «земной» фантастикой братьев Стругацких.

Спасибо им, оправдавшим ожидания, даже самые оптимистические: оттого, что последние книги Стругацких были преданы в СССР анафеме, критическое начало их, язвительно разоблачающее, гневное, вышло вперед.

Таковы законы воздействия запретной литературы. Критический заряд ее усиливается. И чем больше и свирепей власти ее «отлавливают», тем сильнее.

В повести «Гадкие лебеди» Стругацких есть фраза о выпивке, в которой, как всегда, принимает участие поэт Виктор Банев. «Мы не будем напиваться… — говорит один из героев… — Мы просто выпьем. Как это делает сейчас половина нации. Другая половина напивается. Ну и Бог с ней…»

А мы сейчас познакомимся вот с этой, второй половиной нации: с той самой, которая напивается, напивается порой ежедневно. Не скажем: Бог с ней! Попытаемся понять, чем жива эта пьющая «в усмерть» половина Руси.

Сейчас Россия пьет страшно. Как никогда. Я уже приводил убийственные цифры, о которых сообщил заместитель министра внутренних дел, выступивший перед писателями Москвы.

И вот так случилось, что талантливый представитель этой зверски пьющей половины — Венедикт Ерофеев — написал книгу под названием «Москва — Петушки», которую автор назвал поэмой. Ею зачитываются. Вернее, зачитываются рукописью, гуляющей в самиздате.

«Москва — Петушки» — ироничная, трагичная, поэтичная, полная земных деталей проза — казалось бы, полная противоположность фантастике, а вместе с тем она совершенно фантастична, как жизнь в России.

Крамольны уж самые первые строки книги, в которых рассказано о том, что он, автор, пересекая Москву из конца в конец, никогда не видел Кремля, хотел взглянуть, но почему-то каждый раз оказывался вместо Кремля в ресторане Курского вокзала либо в пивной.

Да и сюжета в ней, внешнего сюжета, никакого: Веня работает возле аэропорта Шереметьево: «Разматывали барабан с кабелем и кабель укладывали под землю». Затем пили. На другой день «вчерашний кабель вытаскивали из-под земли и выбрасывали, потому что он уже весь мокрый был, конечно…»

Веня — бригадир, занят тем, что чертит графики выпивок. Сколько было выпито в день. «Интересные линии… У одного — Гималаи, Тироль, Бакинские промыслы или даже верх Кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел…»