солдаты (когда армия оставляет их деревни); приходится комбату Ширяеву перед командирами рот даже пистолетом потрясти, пригрозить: «Если потеряется еще хоть один человек — расстреляю из этого вот пистолета».

Но бегут не только солдаты. Пропадает вдруг офицер Калужский. Вместе с подводой и солдатом. Хотят выжить.

«Народный монолит», как принято было тогда писать, подточен, и давно, встречным потоком: террором, разорением крестьянства, нескончаемым «пиром во время чумы» в иных генеральских блиндажах, увешанных коврами, куда адъютанты доставляют все новых ППЖ (походно-полевых жен).

Бегство Калужского, помощника по тылу, который — по должности — обязан снабжать начальство «всем необходимым», — отражение разброда, бездушия и своекорыстия в штабных «верхах»: ничто так не действует на человека, как пример высшего начальства.

Но большинство ведь не бежит, сражается до последнего. Их-то берегут? Какое!

… Матросы еще есть? — спрашивает поверяющий перед боем.

— Есть, человек десять, — ответили ему.

— Ну, тогда возьмешь, — успокоение говорит поверяющий.

«Еще есть…» Как о гвоздях, о карандашах!

Мы достигаем, наконец, глубин подтекста, порой, заметим, столь очевидных, что у критиков отнимался язык. Даже догадаться об этом было смерти подобно, не то что высказать…

Харьков был позором Сталина, я упоминал об этом. Вторичное наступление под Харьковом, предпринятое вопреки штабным расчетам, по личному и гневному приказу Сталина, привело к потере 750 тысяч солдат. После харьковской катастрофы И. Сталин, по рассказу маршала Баграмяна, отошел от непосредственного руководства операциями, доверив их, наконец, специалистам…

Харьков — больное место Сталина, «ахиллесова пята» гения. Кто посмеет об этом сказать?

Виктор Некрасов. «Надо еще поменять карту у Корсакова, — пишет он. — Так и не воспользовались мы той новенькой, хрустящей, с большим разлапистым, как спрут, пятном Харькова в левом углу…».

Но это лишь присказка…

В землянке друга «чадит лампа, сплющенная из артиллерийской гильзы. На стенке… вырезанный из газет портрет Сталина и еще кого-то — молодого, кудрявого, с открытым симпатичным лицом.

Это кто?..

— Джек Лондон.

— Вы любите Джека Лондона?..

— А его все любят. Его нельзя не любить.

Почти вся страница о том, как хорош Джек Лондон. А о Сталине, между прочим, ни слова. Чувствуя, что подставляет себя под удар, автор добавляет: «… Настоящий он какой-то (т. е. Джек Лондон. — Г. С.). Его даже Ленин любил. Крупская ему читала…».

Ну, это почти полное алиби.

Однако Виктору Некрасову неймется. Друг, у которого висели портреты Сталина и Джека Лондона, погиб. И автор вешает у себя портрет Джека Лондона, взятый из опустелой землянки. «Портрет Лондона я вешаю над столиком ниже зеркала».

А портрет Сталина как же? А вот так, остался в брошенной землянке. Не перенес его к себе лейтенант Керженцев. Без надобности портрет.

Таких эпизодов немало, и каждый из них вызывал тихий ужас у всех генералов увещевательных и карательных служб.

Не было, скажем, в те годы мысли еретичнее, чем мысль, что не гений Сталина, а горы солдатских трупов да — напоследок — второй фронт привели к победе.

Виктор Некрасов высказывает эти мысли, правда, осторожно, как бы сомневаясь вместе с солдатами, можно ли считать африканские события вторым фронтом.

Однако отмечает: «Сталин выступал шестого ноября… (со своим провидческим посулом «Будет и на нашей улице праздник». И — каков провидец!) «…Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране…

Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград… И улетают. В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно удивительная тишина… Выдохся фриц. Это ясно». А. вот уже и вовсе без обиняков.

«Ширяев говорит, не поднимая глаз: «А все-таки воля у него какая… Ей-богу!» «У кого? — не понимаю я». (Ишь ты — не понимает Некрасов… — Г. С.)

— У Сталина, конечно… Ведь второй год лямку тянем. А он за всех думай…

Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезаешь, матюгом покроешь, ну, иногда там пистолетом потрясешь… А у него карта. А на ней флажки. Иди разберись… И вот смотри — держит всех нас…»

Испуг официальной критики был таков, что поначалу они подходили к книге, как к заминированному предмету.

«Держит всех нас…» Что автор хочет этим сказать? На что намекает?! Никто не смел выговорить публично, но все думали об одном и том же, зашептались в редакциях, в Союзе писателей; объяснено ведь черным по белому: «пистолетом потрясешь…»

Значит, получается по Некрасову, Сталин держит… трибуналами, заградотрядами МВД, расстрелами перед строем и на дорогах, пистолетами комбатов. Словом террором…

Каратели-то знали, сколько миллионов солдат расстреляно и брошено в лагеря — и во время войны, и после нее, когда стали возвращаться эшелоны с несчастными военнопленными! Сколько миллионов сгноили голодом и холодом!

Но трибунальские бумаги хранились за семью печатями. С грифом «СС» (совершенно секретно).

Что же делать? Отдавать автора под суд, конечно, закрытый, а книгу — немедля изъять? Или не заметить?

Тут уж как прикажут. На всякий случай начали в печати шельмовать, исподволь, осторожно. Зловеще замелькало на обсуждениях, в начальственных кабинетах расхожее словечко судебных следователей и номенклатурных критиков: «якобы…»

Якобы страхом держит! Якобы расстрелами!

Ан не вышло…

Виктор Некрасов был награжден Сталинской премией за 1947 год — для этого разъяренный бульдожистый Всеволод Вишневский всех на ноги поднял; понимал: уступит Фадееву, вычеркнувшему Некрасова из списка награжденных, отдаст молодого писателя на растерзание — самому головы не сносить…

Забыть ли Некрасову те дни? Он сам пишет об этом:

Но уж более столь еретический текст не публиковался, так и остался — лишь в журнале «Знамя», десятом номере за 1946 год. Гора последующих лауреатских изданий погребла смертельно опасный оригинал раз и навсегда.

Вот каким он стал уже через год, в книге, вышедшей в 1947 году, в издательстве «Московский рабочий», которым руководил добряк Чагин, некогда покровитель Сергея Есенина: роковая фраза «держит нас всех» уточнена: «И вот смотри — держит же, держит… Весь фронт держит…» И хотя повесть отдельной книгой вышла через два года после победы, редактор на всякий случай — пронеси, Господи! — добавляет комбату Ширяеву веры и прозорливости: «И до победы доведет (Сталин то есть. — Г. С.). Вот увидишь, что доведет…»

Сличаешь журнальный и книжный тексты, и видишь — книга испещрена, перепахана редакторской рукой.

Виктор Некрасов даже присвистнул, когда я недавно показывал ему тексты. В те дни он, автор