И снова пелена будничных дней. Огромные часы в столовой кажутся мне живыми. Циферблат осуждающе смотрит на меня сверху вниз: я в очередной раз иду лгать. Госэкзамен по философии начнется через час. Это последний экзамен в университете, впереди – диплом.

Вытягиваю билет: поток многолетних вузовских стереотипов – критика буржуазных теорий классиками марксизма, гармоническое развитие личности при коммунизме.

В СПЕЦпалате я развилась настолько гармонично, что теперь мне все это на один зубок.

Когда экзамен кончится, решения государственной комиссии, выкрикивают по алфавиту. – Потапов,– отлично, Рябова! – Отлично…

Кто-то еще отделяется от толпы. Это мой двойник – открытый лоб, доверчивые глаза, а главное – кожа… Я щупаю свое лицо – кажется все в порядке…

И вдруг Сокол – неудовлетворительно! У меня внутри будто что-то оборвалось. Двойка на госэкзамене означает отчисление, пересдавать нельзя. Из университета вылетает мой приятель за пять месяцев до получения диплома. Он вытирает взмокший лоб и натягивает в улыбке побелевшие губы: «Плевать»…

У Ильи Сокола год назад умер отец, в доме остались больная мать и дряхлая бабушка. Поэтому слово «диплом» там произносят с молитвенным благоговением, веруя, что именно в нем и заключено спасение.

Наш курс отправил письмо Ректору и Декану: «просим учесть хорошую успеваемость Сокола в течение ПЯТИ лет. И разрешить пересдачу».

Под прошением собрали, я всех обошла, больше двухсот подписей. Но партком Университета был против нашего «гнилого либерализма» Подумать только Сокола спросили, как он представляет себе слияние города с деревней при коммунизме, его ответ, по убеждению парткома, прозвучал издевательски. «Вначале, сказал он, нужно провести хорошие шоссейные дороги от города к деревне».. Больше говорить ему не дали….

В январе 1970 на доске объявлений появился приказ: «Студент И. Сокол с химического факультета отчислен… за неуспеваемость.»

Вскоре он зашел ко мне.

– Это был только предлог, – Илья усмехнулся краешками губ.– Пусть идут куда подальше вместе с их дипломом. После смерти отца мне пришлось подрабатывать. В лаборатории у нас занимались алкалоидами, по галлюциногенному действию Получили сильнее ЛСД и меньше изученное. Естественно, нашлись добровольцы, ну, и я в том числе. А потом, без предупреждения, стали увеличивать дозу.

Я возмутился. Тогда заманили на это дело сопляков со второго курса. Мы, говорили им, противоядие исследуем, гарантируем то да се, а я не выдержал и ляпнул: «нет еще противоядия, никак не изобретут».

Люба, я просто мешал этой «академической», насквозь криминальной хунте чувствовать себя в безопасности. От меня нужно было избавиться любыми путями… Вот они и вспомнили мне слияние города с деревней…– Он молча выкурил полпачки сигарет.

«Да ведь и Галю выкинули по той же причине, что Илью Сокола, – мелькнуло у меня.– Убийцы боятся свидетелей своих преступлений… Избавляются от них действительно любыми путями».

– О тебе тоже распускали сплетни! – добавил Сокол, уходя.– Я им и врезал, что никакое это не самоубийство, ты не могла забыть о противогазе. И что нашего Пшежевского надо судить… Мне тут же приклеили бирку: поведение Сокола «не соответствует облику советского студента». И вот расправились за все. Скажи своему Славе Дашкову, чтобы поменьше трепался…

Но я, по правде говоря, не обратила внимания на его слова, как впрочем, и на многое другое: диплом на носу, свекровь скандалит с домработницей, требует, чтобы я вела хозяйство; у Сергея бесконечные гости. Моя обязанность – улыбаться – это нужно для связей. Когда кашляешь кровью, выплевывая куски легких, это нелегко.

Иногда мне хочется плюнуть всем его сиятельным гостям в лицо. Сергей говорит, у тебя характер испортился… Наверное, так и есть: не могу видеть военную форму.

К Славе Дашкову я так привыкла что почти перестала его замечать.

Заметила, когда было поздно. 9 апреля 1970 года он исчез. Живой человек из плоти крови испарился, как Привидение. На доске объявлений прикололи свежеотпечатанный лист: «Студент Дашков С. отчислен с химического факультета по собственному желанию».

Но я уже давно не верю объявлениям. Не верю,– что из университета уходят по собственному желанию за два месяца до получения диплома. Исчезают, не попрощавшись с друзьями, не взяв из дома даже портфеля… Просто проваливаются в неизвестность…

Теперь я как бесприютный скиталец, странствующий без компаса по лабиринтам памяти. Может быть там, в прошлом, скрыт смысл того, что случилось со Славкой… И перед глазами снова всплывает все, что казалось неважным и незначительным за пять студенческих лет.

Первое сентября первого курса. Мне ничего не лезло в голову, потому что сразу после занятий мы с Сергеем собирались подавать заявление во Дворец Бракосочетаний – Но какой-то чудак – нас распределили по двое для лабораторных занятий – взял в руки колбу и тут же ее разбил. Осколок порвал мне чулок. В столь торжественный день это было весьма некстати, поэтому меня прямо трясло от злости. Мой чудаковатый напарник невозмутимо посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков и строго спросил: «Ты теорию относительности знаешь?» Я решила, что он малость с приветом – откуда мне на первом курсе знать такие вещи? Тогда он просто утопил меня в презрении. Голубые глаза будто вылезли поверх оправы, осмотрев меня сверху вниз. «Я теоретик, а ты – практик»,– заявил он на полном серьезе. Я прямо обалдела и забыла про порванный чулок. Когда «теоретик» опрокинул бутыль с кислотой, стало ясно, что в практикуме мне придется вкалывать за двоих. Вскоре неуклюжему парню, Славке Дашкову, предложили перейти в теоретическую группу – туда отбирали лучших студентов. Почему-то он отказался, а я, эгоистка проклятая,– была рада –Славка был удобнее любого учебника, и если я чего-то не понимала, он тут же мог объяснить. Вообще Дашков оказался славным, добрым малым, правда немного чудаковатым, он даже на свадьбу ко мне не пришел, хотя за два месяца знакомства мы стали друзьями.

Было в нем что-то не от мира сего, уж больно много он знал всяких премудростей. А я подсмеивалась над его подслеповатостью и неповоротливостью, зная, что Славка на меня не обидится. Дашков стал для меня ребенком, подругой, братом, и… преданным псом. Родных у него не было, с людьми он сходился тяжело, а если сходился, то намертво.

К третьему курсу о Дашкове говорили, как о явлении необычайном, «таких способных студентов на химфаке много лет не было». Но и ленинской премии Славке не дали, потому что он спал на комсомольских собраниях, и вообще был «вне коллектива». Правда, взамен ему предложили полставки лаборанта в каком- то непонятном сочетании с научной работой. В переводе на рубли это было совсем неплохо – шестьдесят рублей. И заниматься надо было полимерами в лаборатории Кабанова, которого он тут же вывел из себя, бросив ему без всякой улыбки: «Я работаю у вас на полставки и потому прошу кричать на меня вполголоса…». Дело в том, что Славке навешивали допуск, а он отбивался от «напасти», как мой любимый Дартаньян от королевских гвардейцев.

– Что я думаю по поводу допуска? – спросил он меня.

А я, дура набитая, ничего не думала. У нас с Сергеем была уже своя полусветская жизнь, мы в театр опаздывали. Какой – то актерский бенефис, на который стремилась «Вся Москва».

Нахамила Славке: – Какой же из тебя лаборант? У тебя руки-крюки, из них все сыпется, я же за тебя половину синтезов сделала… А им не руки, им мозги мои нужны? Тогда валяй, шестьдесят ре на дороге не валяются.

Совет дала, как понимаю сейчас, безголовый, жутко опасный …

Вскоре заметила, Славка похудел и осунулся. Казалось, работа ему не по душе. Я так и не спросила: когда у человека допуск, незачем лезть с вопросами. Единственное, что Славка сказал: «У Кабанова весьма перспективная лаборатория». Физиономия у него была пасмурная: я подумала, что это от того, что он со