место.
– Итак, что вы думаете? – спросил Педлер.
– О пейзаже или о заводе?
Улыбнувшись, Педлер пожал плечами.
– И о том, и о другом.
– Пейзаж великолепен. Предприятие меньше, чем я ожидал.
Педлер закурил сигарету. Он был по-настоящему отчаянным курильщиком – и мог считать себя счастливчиком, что дожил до таких лет.
– Меньше?
– Очевидно, я должен объяснить, что меня интересует.
– Будьте любезны.
Дикштейн приступил к изложению своей версии.
– В данный момент армия производит закупки моющих и чистящих средств у разных поставщиков: детергенты у одного, обыкновенное мыло у другого, растворители для машин и агрегатов у третьего и так далее. Мы поставили задачу сократить расходы и, может быть, решим ее, если будем вести все дела в одном районе и с одним производителем.
Педлер невольно вытаращил глаза.
– Это же… – он поперхнулся на полуслове, – …огромный заказ.
– Боюсь, он может оказаться слишком велик для вас, – сказал Дикштейн, думая лишь об одном: только не говори «да»!
– Не обязательно. Единственная причина, по которой мы не стремились расширять объемы, производства, заключалась в отсутствии таких крупных заказов. У нас, без сомнения, есть навык управления, есть отработанная технология, и если к нам обратится крупная фирма, найдутся и средства, чтобы расширяться… по сути, все зависит от объема заказа.
Дикштейн подтянул к себе дипломат, лежавший на соседнем стуле, и открыл его.
– Вот здесь спецификация товаров, – сказал он, протягивая Педлеру список. – Плюс их количество и время поставок. Вам потребуется время, чтобы посоветоваться с вашими директорами и…
– Я сам тут босс, – улыбнулся Педлер. – Мне ни с кем не надо советоваться. Завтра я обдумаю цифры, а в понедельник загляну в банк. Во вторник позвоню вам и назову цену.
Появилась фрау Педлер и объявила:
– Ленч готов.
«Моя дорогая Сузи!
Никогда раньше я не писал любовных писем. Не думаю даже, что когда-либо называл кого-нибудь словом «дорогая». И должен сказать тебе, звучит оно прекрасно.
Я сейчас совершенно один в чужом городе в холодный воскресный день. Город очень красив, тут много парков, и, в сущности, я сижу в одном из них и пишу тебе дешевой шариковой ручкой с ужасной зеленой пастой, единственной, что мне удалось купить. Моя скамейка стоит рядом со странным строением в виде пагоды с округлым куполом и греческими колоннами – она похожа на ярмарочный балаган или на летний домик, который эксцентричные викториаицы предпочитали ставить в своих садиках. Передо мной – ухоженный газон, усаженный тополями, а где-то неподалеку духовой оркестр играет какую-то мелодию Эдварда Элгара. В парке полно гуляющих с детьми; здесь играют в мяч и выгуливают собак.
Не знаю, почему рассказываю тебе все это. На самом деле я хочу сказать, что люблю тебя и хотел бы провести рядом с тобой весь остаток своей жизни. Я понял это на другой день после нашей встречи. Я медлил сказать тебе об этом не потому, что был не уверен в себе, а…
Ну, если хочешь знать правду, я думал, что это может испугать тебя. Я понял, что ты полюбила меня, но я также понимал, что тебе двадцать пять лет, что ты быстро влюбляешься (я совсем другой) и что любовь, которая легко приходит, столь же легко может и уйти. Поэтому я и думал: мягче, мягче, дай ей возможность самой придти к тебе прежде, чем ты попросишь ее сказать «навсегда». Но теперь, когда мы не виделись уже несколько недель, я не способен больше на такую сдержанность. Просто я должен сказать тебе, что со мной делается. Я хочу навсегда быть с тобой и хочу, чтобы ты это знала.
Мне свойственно меняться. Я сильно изменился. Я знаю, что слова эти – банальность, но когда нечто подобное происходит с тобой, они больше не кажутся банальностью, совсем наоборот. Жизнь теперь предстала передо мной совсем другими сторонами – о некоторых ты уже знаешь, о других же я когда-нибудь расскажу тебе. Даже свое сегодняшнее положение я воспринимаю совсем по-другому: я один в чужом городе и мне нечего делать до понедельника. Не то, что я обращаю на это особое внимание. Но раньше мне даже не приходило в голову, нравится мне или не нравится такая ситуация. Раньше передо мной не было выбора, что делать. Теперь же меня не покидает одно желание, и ты тот человек, с которым я хотел бы разделить его. Мне придется избавляться от своих мыслей, потому что они не дают мне покоя и заставляют нервничать.
Я снимусь отсюда через пару дней и не знаю, куда мне придется двинуться дальше; не знаю – и это хуже всего – даже когда я снова увижу тебя. Но когда это случится, поверь, я не позволю тебе скрыться с глаз моих на ближайшие десять или пятнадцать лет.
Мне очень трудно выразить то, что я чувствую. Я хотел бы рассказать тебе, что делается со мной, но я не могу передать это словами. Я хотел бы, чтобы ты знала: много раз в течение дня я воссоздаю перед собой твой облик – стройную девочку с копной черных волос, и меня не покидает надежда, для которой нет никаких оснований, что когда-нибудь она будет моей и со мной, и я все время пытаюсь себе представить, что бы ты могла сказать и об этом пейзаже, и о газетной статье, об этом маленьком человечке с большой собакой, о проходящей мимо красотке; я тоскую по тебе, когда ложусь в свою одинокую постель, меня терзает боль, когда я не могу притронуться к тебе.
Я очень люблю тебя. Н.»
Секретарша Франца Педлера позвонила Нату Дикштейну в отель во вторник утром и назначила время ленча.
Они встретились в скромном ресторанчике на Вильгельмштрассе и заказали пиво вместо вина: им предстояла деловая встреча. Дикштейн сдерживал нетерпение – уговаривать должен не он, а Педлер.
– Ну-с, – сказал Педлер, – думаю, мы сможем удовлетворить вас.
Дикштейну захотелось заорать «ура!», но он продолжал сидеть с бесстрастным лицом.
Педлер продолжал:
– Цены, которые я вам сейчас представлю, носят условный характер. Нам необходим контракт на пять лет. Мы можем гарантировать неизменность цен на первые двенадцать месяцев; затем они могут меняться в зависимости от индекса мировых цен на некоторые исходные материалы. Тут же и штрафные санкции – до десяти процентов стоимости годовых поставок.
Дикштейну захотелось сказать «договорились!» и завершить сделку рукопожатием, но он напомнил себе, что должен продолжать играть роль.
– Десять процентов – многовато.
– Отнюдь, – запротестовал Педлер. – Если вы откажетесь от договора, они даже не компенсируют наших затрат. Но пени должны быть достаточно велики, чтобы отвратить вас от нарушения договора, разве что в силу каких-нибудь исключительных обстоятельств.
– Понимаю. Но мы могли бы сойтись и на меньшем проценте.
Педлер пожал плечами.
– Можно и поторговаться. Вот цены.
Изучив список, Дикштейн сказал:
– Они близки к тому, что мы и ожидали.
Педлер просиял.
– В таком случае, – воскликнул он, – давайте в самом деле выпьем! Официант!
Когда появились напитки. Педлер поднял свой стакан.
