Молодой человек перед ним сказал:
– Ладно, красавчик, гони-ка нам свой бумажник.
Дикштейн испытал глубокое облегчение. Это были всего лишь уличные грабители, которые решили, что любой, покидающий ночной клуб, может стать их легкой добычей.
– Не бейте меня. Я отдам вам все деньги. – Он вынул бумажник.
– Давай его сюда, – приказал юноша.
Дикштейн не хотел вступать в драку с ними, но, если он мог легко расстаться с наличностью, то попал бы в затруднительное положение, потеряв все свои документы и кредитные карточки. Он вынул из бумажника банкноты и протянул их нападающим.
– Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я ничего не сообщу о нашей встрече.
Стоящий впереди схватил деньги.
– Бери и кредитные карточки, – опять приказал тот, что сзади.
Стоящий впереди казался явно послабее. Дикштейн внимательно пригляделся к нему и вежливо попросил:
– Почему бы тебе не убраться у меня с пути, сынок? – И шагнул вперед, обойдя молодого человека по мостовой.
Кожаные подметки выбили дробь, кинувшись за Дикштейном, и теперь ему ничего больше не…
Резко повернувшись, он перехватил ногу этого мальчишки, когда тот занес ее для удара, и одним движением сломал ему коленную чашечку. Вскрикнув от боли, парень рухнул.
Владелец ножа бросился на Дикштейна. Отпрянув назад, Нат нанес удар нападавшему по голени, отклонился и снова ударил. Последовал выпад ножом. Отпрыгнув, Дикштейн нанес ему третий удар, точно в то же место. Раздался звук ломающейся кости, и грабитель рухнул на землю.
Несколько секунд Дикштейн смотрел на двух изувеченных воришек. Он чувствовал себя в роли отца, которому пришлось наказать непослушных детей. Сущие дети, лет семнадцати, прикинул он. Они были опасны, охотясь за гомосексуалистами, но этим вечером Дикштейн занимался тем же.
Он двинулся дальше. Перед ним был весь вечер, и все забудется. Нат решил, что утром покинет город.
Когда Дикштейн работал, то старался отсиживаться в гостинице, чтобы никому не попадаться на глаза. Он позволял себе даже выпивать, хоть пить во время операции было бессмысленно – алкоголь лишал ясности восприятия – и, в общем-то, он не испытывал потребности в нем. Он проводил часть времени, глядя из окна или просиживая у мерцающего экрана телевизора. Он не бродил по улицам, не околачивался в баре отеля, даже не спускался в гостиничный ресторан, предпочитая заказывать еду в номер. Но был определенный предел предосторожностям: человек – не невидимка. И в холле отеля «Альфа» в Люксембурге он наткнулся на человека, который знал его.
Нат стоял у конторки портье, оформляя счет. Просмотрев его, протянул кредитную карточку на имя Эда Роджерса и ждал, чтобы подписать счет. И в это время голос у него за спиной произнес по- английски:
– Боже мой! Никак, это Нат Дикштейн?
Его охватил ужас. Как и любой агент, выступающий в другом обличье, он жил в постоянном страхе перед случайной встречей с кем-то из далекого прошлого, кто может разоблачить его. Но, как и любой другой агент, он готовился к таким ситуациям. Правило было простое: «Кто бы там ни был, ты его не знаешь». К этому их готовили в школе.
Дикштейну пришлось сразу же вспомнить все, чему его учили. Первым делом, он бросил взгляд на клерка, который в данный момент записывал его, как Эда Роджерса. Клерк никак не отреагировал на обращенные к Дикштейну слова: то ли не понял или не слышал их, то ли не обратил внимания.
Чья-то рука хлопнула Дикштейна по плечу. Он соорудил на лице смущенную улыбку и повернулся, со словами на французском: «Боюсь, что вы спутали меня с…»
– Это в самом деле вы! – воскликнул Ясиф Хассан. И тут, возможно, из-за того, что перед ним предстало то ужасное мгновение в Оксфорде двадцать лет назад, Дикштейн на долю секунды потерял контроль над собой, выучка изменила ему, и он сделал самую крупную ошибку за свою деятельность. Потрясенный, он произнес:
– Господи, никак Хассан.
Тот улыбнулся, стиснул его руку и сказал:
– Сколько лет… должно быть… прошло больше двадцати лет!
Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая, что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.
– Вроде так, – пробормотал он. – А что вы тут делаете?
– Я живу тут. А вы?
– Вот-вот уезжаю. – Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал «Эд Роджерс». Нат глянул на часы: – Черт, мне нужно на самолет.
– У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.
– Я заказал такси…
Хассан обратился к портье.
– Отмените вызов… и заплатите водителю за беспокойство. – Он протянул несколько банкнот.
– Я в самом деле спешу, – пробормотал Дикштейн.
– Так двинулись! – С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.
Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении, Дикштейн последовал за ним.
Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе – всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.
Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:
– Вы в данное время живете здесь?
– Здесь европейская штаб-квартира моего банка.
– Что это за банк?
– «Седар-банк» из Ливана. Но чем вы занимаетесь?
– Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино – и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.
– Со своим углем в Ньюкастл.
– Я и сам начинаю так думать.
– Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.
– Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. – Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн, он всегда может заключать договоры и торговать вином.
– Итак, – улыбнулся Хассан, – ваш дом в Палестине, а мой – в Европе.
Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.
– Как дела в банке? – спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова «мой банк» – то ли «банк, который принадлежит мне», то ли «банк, которым я управляю», то ли «банк, в котором работаю».
– О, достаточно хорошо.
