тарелок, а Филип раскрыл свою переметную суму.

— Где находится твой монастырь, отец? — поинтересовался Том.

— В лесу. Отсюда один день пути на запад.

Женщина метнула на мужа многозначительный взгляд, а у Тома брови поползли вверх.

— Ты знаешь его? — спросил Филип.

Том почему-то выглядел смущенным.

— Должно быть, по дороге из Солсбери мы прошли недалеко от него, — ответил он.

— О да. Но он стоит в стороне от большой дороги и заметить его невозможно, если не искать специально.

— А-а, понятно, — пробормотал Том, но мысли его, казалось, были где-то совсем в другом месте.

— Скажите-ка мне вот что, — неожиданно сказал Филип, — не встретили ли вы на дороге женщину? Скорее всего, молодую… и, э-э, с младенцем?

— Нет, — ответил Том с безразличным видом, но Филип почувствовал, что это его очень интересует. — А почему ты спрашиваешь?

Филип улыбнулся:

— Могу рассказать. Вчера утром в лесу нашли ребенка и принесли в мою обитель. Он оказался мальчиком. Думаю, ему не было и дня от роду. Должно быть, ночью родился. Так что его мать, очевидно, была неподалеку от того места. В то же время и вы там были.

— Мы никого не видели, — снова сказал Том. — И что вы сделали с этим ребенком?

— Накормили его козьим молоком. Похоже, оно пришлось ему по вкусу.

И женщина, и ее муж внимательно смотрели на Филипа. «Да, — подумал он, — эта история не может не тронуть человеческое сердце». Минуту спустя Том спросил:

— И теперь вы ищете мать?

— О нет. Я просто так спросил. Если бы я ее встретил, конечно, я вернул бы ей ребенка. Но абсолютно ясно, что она сама этого не желает и постарается сделать так, чтобы ее не нашли.

— И что тогда будет с мальчиком?

— Мы вырастим его в нашей обители. Он будет сыном Божьим. Меня самого так воспитали и брата моего тоже. Наших родителей отняли у нас, когда мы были совсем маленькими, и с тех пор нашим отцом стал аббат, а нашей семьей — монахи. Они нас кормили, одевали, обували и учили грамоте.

— И вы оба стали монахами, — с оттенком иронии сказала женщина, как бы намекая на то, что монастырская добродетель в конечном счете всегда бывает движима корыстными интересами.

Филип обрадовался, что может ей возразить.

— Нет, мой брат покинул монашеский орден.

Вернулись дети, так и не найдя больших листьев — зимой это совсем не просто, — так что есть им пришлось без тарелок. Филип дал всем по куску хлеба и сыра. Они набросились на еду, словно голодные звери.

— В моей обители мы сами делаем этот сыр, — сказал Филип. — Он вкусный, когда молодой, как этот, но, если дать ему дойти, он станет еще лучше.

Они были слишком голодные, чтобы рассуждать о вкусовых достоинствах сыра, и в мгновение ока покончили со своими кусками. У Филипа еще были три груши. Он выудил их из сумы и протянул Тому. Тот дал по одной каждому из детей.

Филип встал.

— Я буду молиться, чтобы ты нашел работу.

— Коли ты желаешь помочь, отец, — сказал Том, — сделай милость, намекни обо мне епископу. Ты видишь, в какой мы нужде, и ты сам убедился, что мы люди честные.

— Хорошо.

Том помог Филипу сесть на лошадь.

— Ты добрый человек, святой отец, — сказал он, и, к своему удивлению, Филип увидел, что в глазах Тома стояли слезы.

— Храни тебя Господь.

Том еще на мгновение придержал лошадку.

— Тот ребенок, о котором ты рассказал… найденыш… — Он говорил тихо, будто не хотел, чтобы дети его слышали. — Ты… ты уже дал ему имя?

— Да. Мы назвали его Джонатаном, что означает «дар Божий».

— Джонатан… Хорошее имя. — Том отпустил поводья.

Филип с любопытством посмотрел на него, затем пришпорил свою лошадку и рысью поскакал прочь.

Епископ Кингсбриджский не жил в Кингсбридже. Его дворец стоял на южном склоне холма в покрытой буйной растительностью долине, до которой был целый день пути от холодного каменного собора и мрачных монахов. Он предпочитал жить здесь, ибо бесконечные богослужения мешали ему исполнять прочие обязанности: собирать налоги, вершить правосудие и плести дворцовые интриги. Монахам это тоже было удобно, так как чем дальше был епископ, тем меньше он совал нос в их дела.

Когда Филип туда добрался, было холодно и шел снег. Дул колючий ветер, и низкие серые тучи нахмурились над епископским поместьем. Замка как такового не было, но тем не менее дворец был хорошо защищен. Лес вырубили на сотню ярдов вокруг. Здание окружал крепкий, в человеческий рост, забор, с наружной стороны которого находился заполненный дождевой водой ров. И хотя в карауле у ворот стоял какой-то неотесанный чурбан, его меч был достаточно тяжел.

Дворец представлял собой добротный каменный дом, построенный в виде буквы «Е». На нижнем этаже находилось полуподвальное помещение без окон, и за его толстые стены можно было проникнуть лишь через тяжелые двери. Одна такая дверь была открыта, и Филип смог разглядеть в полумраке бочки и мешки. Остальные были закрыты и скованы массивными цепями. Филипа мучило любопытство: что же за ними? Должно быть, именно там томятся пленники епископа.

Среднюю черточку буквы «Е» составляла наружная лестница, которая вела в жилые покои, расположенные наверху; вертикальная линия «Е» — главный зал, а две комнаты, образовывавшие верхнюю и нижнюю стороны буквы «Е», как догадался Филип, служили спальней и часовней. Маленькие окна были прикрыты ставнями и, словно глазки-бусинки, подозрительно смотрели на мир.

Во дворе размещались каменные кухня и пекарня, а также деревянные конюшня и сарай. Все постройки были в хорошем состоянии. «К несчастью Тома», — подумал Филип.

В конюшне стояло несколько отличных коней, включая пару боевых, а вокруг слонялась горстка стражников, не знающих, как убить время. По всей вероятности, у епископа были визитеры.

Филип оставил свою лошадь мальчику — помощнику конюха и, предчувствуя недоброе, стал подниматься по ступенькам. Вокруг, казалось, витала атмосфера военных приготовлений. Но где же очереди жалобщиков и просителей? Где матери с младенцами, ожидающие благословения? Он входил в незнакомый доселе мир неся, с собой смертельную тайну. «Не скоро, может быть, я выйду отсюда, — трепеща от страха, думал Филип. — Лучше бы Франциск не приезжал ко мне».

Вот и последняя ступенька. «Прочь недостойные мысли, — успокаивал он себя. — У меня есть шанс послужить Богу и Церкви, а я трясусь за собственную шкуру. Некоторые каждый день смотрят в лицо смерти — в битвах, на море, во время полных опасностей паломничеств и крестовых походов. Каждый монах должен познать, что такое страх».

Он глубоко вздохнул и вошел.

В зале был полумрак, пахло дымом. Чтобы не напустить холода, Филип быстро прикрыл за собой дверь, затем вгляделся в темноту. У противоположной стены ярко пылал огонь, который, если не считать крохотных окошечек, был единственным источником света. У огня сидели несколько человек одни были одеты в сутаны священнослужителей, другие — в дорогие, но изрядно поношенные одежды мелкопоместных дворян. Они были заняты каким-то серьезным разговором, который вели чуть слышными голосами. Их кресла стояли как попало, но все они, говоря, обращались к худому священнику, что сидел в середине группы, словно паук в центре паутины. То, как были поджаты его широко расставленные длинные